Максаков отметил, что после продолжительного запоя у Сашки остались лишь щетина и темные круги вокруг пронзительных зеленых глаз.
— Она же вроде блеяла что-то? — Полянский пощелкал пальцами перед глазами Ковяткиной.
— Пока я с соседями разговаривал, где-то надыбала стакан и догналась.
Максаков обратил внимание, что ни женщина в коричневом халате, ни девушка не обернулись, когда они вошли. Милиция и смерть в этой квартире были вещами привычными и обыденными.
— Надо ее в отдел.
— Машину ждем. Ты не на колесах?
— Я на своей. Увольте — весь салон провоняет.
— Это точно.
За их спинами, на месте происшествия, кто-то громко захохотал. Девушка затушила сигарету, насыпала в две яркие цветные кружки кофе и, подхватив закипевший чайник, двинулась к выходу. Максаков посторонился.
— Кофе-то как хочется.
Она окатила его леденящим взглядом серых презрительных глаз.
— Кафе за углом, на Пестеля.
Полянский подхватил Максакова под руку и кивнул ей вслед.
— Я неделю назад ее мужа закрыл, так что насчет кофе ты как-то…
— А я-то откуда… За что взяли?
— Герычем банковал.
Было душно. У Максакова кружилась голова. Он обошел безучастную ко всему Ковяткину и, подойдя к окну, приоткрыл его. Женщина в коричневом халате безостановочно, как автомат, резала капусту. От нее исходил резкий тошнотворный запах пота. Ветер освежил. Расщелина двора тонула в белесой мгле. Снова бесконечно-тоскливо заныло под сердцем. Он сгреб ладонью с железного козырька немного снега и вытер лицо. Не отпускало. Из глубины квартиры снова донеслись взрывы хохота. Возвращаться в плотный, стоячий воздух кухни не хотелось. Ледогоров курил, щурясь куда-то в сторону. Полянский задумчиво смотрел на потолок. Женщина с каким-то ожесточением продолжала кромсать хрустящие под лезвием кочешки.
— Пойду посмеюсь за компанию.
Вязкий, пористый сумрак давил на плечи. По ногам неприятно хлестало колючим сквозняком.
— Открываю я, значит, шкаф, а эти уроды…
Шароградский держал в одной руке откупоренную поллитровку, а в другой — бутылочку «Спрайта». Выражение лица Андронова тоже выражало начальную степень эйфории. Жора Ефремов дымил сигаретой, что-то подсказывая своей практикантке, примостившейся на складной табуретке с протоколом осмотра в руках и таким невозмутимым лицом, словно она сидела на лекции в институте, а не в кишащей тараканами квартире с блевотиной, размазанной по полу.
— Кать, водку будешь? Только стакана нет.
— Буду, — ответила она неожиданно низким грудным голосом и, взяв у Шароградского бутылку, не глядя сделала из нее несколько больших глотков.