Если бы он смог сосредоточиться, задуматься хотя бы на секунду, то понял бы, что именно в этой камере начинается для него страшный жизненный этап. И все неприятности, случавшиеся с ним до этого: и наказание за хулиганство, и вызовы к участковому, — были мелки и неважны.
Если бы он мог понять! Но думал он не об этом. Ему хотелось скорее попасть на очередную беседу с офицером милиции, а потом выйти из отделения, забрать изъятые деньги и бежать к магазину.
Он закрыл глаза и увидел прилавок винного отдела.
Это было настолько прекрасно и неисполнимо сейчас, что Силин заплакал.
Шло время, каждая минута для него была мучительно длинна, и он метался по камере, весь отдавшись страшному болезненному ощущению.
Сколько он находился здесь? Час? Три? Сутки?
Они сидели в кабинете вдвоем с Фоминым. За окном в парке Эрмитаж играла музыка, шуршала шинами Петровка. Прохладный вечер сменил душноватый день.
И в красках этого вечера чувствовалась скорая осень.
Вадим снял пиджак, повесил его на спинку стула, распустил узел галстука.
— Снимите пиджак, — предложил Вадим.
— Ничего, Вадим Николаевич, спасибо. Мне не жарко.
Фомин сидел на стуле фундаментально и твердо, словно памятник, облитый синим жарким костюмом.
Казалось, что погода никогда не действует на него. Лицо у него и зимой и летом было одинаково темно-загорелое, как будто навсегда обожженное ветром.
— Как вы думаете, — спросил Вадим, — это Силин?
— Мог, конечно. Пьянь, она и есть пьянь, украл, да за бутылку продал. Им же все равно.
— А вы разве не пьете, Павел Степанович?
— А кто нынче не пьет? Люблю даже. После работы или в гостях когда. К брату в деревню если езжу. Но я норму знаю. Взял пару стаканов и отойди.
— Тонких или толстых?
— Чего?
— Стаканов.
— Так какие на стол ставят, но всегда норму знаю.
— Устрашающая у вас норма.
— Это, Вадим Николаевич, от организма зависит.
— Мне бы такой организм.
— Это от воспитателя зависит.
— Сколько у нас отдыхает гражданин Силин? — Вадим посмотрел на часы. — Пять часов. Сон алкоголика крепок, но краток. Пора с ним познакомиться ближе.
Вадим поднял телефонную трубку.
Сердце проваливалось, и каждый шаг давался ему с трудом. Силин еле волочил ноги, идя впереди конвойного милиционера. Он уже понял, что это не отделение и не вытрезвитель. Понял, что случилось с ним страшное, только вот что? Мысли в голове были, как детские кубики с буквами, из которых он никак не мог сложить слово.
А слово это именовалось — беда. Но не складывалось оно никак. И поэтому все происшедшее Силин воспринимал не целиком, а фрагментарно.