Вот что заявит шевалье, получив мое послание! Я прямо слышу его хохот…
— Значит, не будете писать? — злобно прошипел Данвиль.
— Но это же просто бесполезно, монсеньор. Впрочем… Даже если представить себе самое невероятное… Допустим, мой сын явится сюда. Знаете, что будет дальше?
— Что?
— Шевалье не только подозрителен, но и чертовски упрям. В этом он схож с вами. Так вот, он почему-то вообразил, что обязан спасти от ваших преследований мадам де Пьенн, ее дочь да еще и вашего брата. И от своего решения шевалье не отступится никогда. Понимаете, монсеньор, я-то с радостью принимаю ваше великодушное предложение… но шевалье… Знаете, что он бы вам заявил?
Пардальян-старший поднялся, гордо вскинул голову и грозно сжал рукой эфес шпаги.
— Он заявил бы следующее: «Как! Мой батюшка и вы, герцог, бесстыдно толкаете меня на подобную подлость?! Это отвратительно, господа! И всего за четыре тысячи экю и за двух лошадей в раззолоченной сбруе? Да если бы вы посулили мне четыре тысячи кошелей, в каждом из которых лежало бы по четыре тысячи экю, даже тогда я почувствовал бы себя глубоко оскорбленным! Неужели кому-то могло прийти в голову, что шевалье де Пардальян будет торговать своей честью и, последовав примеру родителя, бросит на произвол судьбы двух страдалиц, которых дал слово защищать?! Неужели кто-то вообразил, что шевалье де Пардальяна удастся запугать? Нет, отец, я с возмущением отказываюсь обсуждать эту грязную сделку. Вы забыли, что честь зиждется прежде всего на самоуважении? И все же позором покрыли себя не вы, а маршал де Данвиль, навязавший вам это гнусное соглашение. Впрочем, измена для монсеньора — вещь вполне обычная!»
— Негодяй! — прохрипел Анри де Монморанси.
— Дослушайте меня, монсеньор! У шевалье имеется еще один порок — кроме тех, о которых я уже упоминал: он привязан ко мне, несмотря на все мои недостатки. И если я не вернусь на заре во дворец Монморанси (а там знают, что я отправился к вам), то опасаюсь, как бы мой сын не вздумал заявиться в Лувр и сообщить, что вы с герцогом де Гизом собираетесь свергнуть законного монарха… Разумеется, мой сын презирает доносчиков, так что потом, видимо, вынужден будет покончить жизнь самоубийством…
Маршал, уже готовый кинуться на старика и разорвать его на куски, при последних словах хитреца застыл на месте и побледнел. Анри де Монморанси был сейчас страшен: перекошенное лицо, пена на посиневших губах… А Пардальян, усмехаясь в усы, хладнокровно спросил:
— Так что же мы с вами будем делать?
Но маршал, обезумев от ярости, отбросил всякую осторожность. Гнев и ненависть ослепили его. Взбешенный заявлением Пардальяна, Анри де Монморанси уже не владел собой -точно бык на арене, истыканный бандерильями.