"То был ты?"
"Почему мудрецы всегда спят с открытыми ртами?"
"Потому что им хочется еще кира?"
"Почему мудрецы стоят на коленях в темноте?"
"Потому что они скрипучи?"
"В каком направлении пошел огонь?"
"Направо."
"Откуда ты знаешь?"
"Потому что он меня обжег."
"Откуда ты знаешь?"
"Я не знал."
И тому подобную чепуху, а еще рассказывая длинные истории про свои детства и прошлые: — "Довольно скоро Бен ты понимаешь тут будет столько дополнительных детств и прошлых и все будут писать о них что все бросят в отчаянии читать — Будет Взрыв детств и прошлых, им придется нанять Гигантский Мозг распечатывать их микроскопически на пленке чтобы хранить на складе на Марсе чтобы дать Семидесяти Коти Небес прочесть это все — Семьдесят Миллионов Миллионов Коти! — Ухуииии! — Все свободны! — "
"Никому не надо больше заботиться, мы можем все это даже оставить так как оно есть, с японскими спаривающимися машинами спаривающимися химическими куклами без конца, с Больницами для Роботов и Крематориями для Счетных Машин и просто отвалить и быть свободными во вселенной!"
"В свободе вечности! Мы можем просто парить везде как Ханы на облаке смотря ТВ Самапатти."
"Мы это уже делаем."
Однажды вечером мы даже вторчали по пейотлю, бутону чихуахуанского мексиканского кактуса которые дает вам виденья после трех предварительных часов пустой тошноты — Это было в тот день когда Бен получил комплект одежд буддистского монаха по почте из Японии (от друга Джарри) и в тот день когда я был полон решимости писать великие картины своим жалким набором хозяйственных красок. Представьте себе это ибо безумие и все же безобидность пары оттяжников изучающих поэзию в одиночестве: — Солнце заходит, обычные люди в Беркли едят свой ужин (в Испании, «ужин» носит скорбный покорный титул "La Cena", со всеми его коннотациями земной печальной простой пищи для живых существ которые не могут без нее жить), а у нас с Беном в желудках застряло зеленое кактусное месиво, глаза наши расширились на всю радужку и одичали, и вот он в тех безумных одеждах сидит абсолютно неподвижно на полу своего домика, уставившись в темноту, поднятые вверх большие пальцы соприкасаются, отказываясь отвечать мне когда я ору со двора, на самом деле искренне видя старое Донебесное Небо Старины в его спокойных глазницах волнующихся калейдоскопами полностью глубоко синих и розово достославных — А вот он я стою на коленях в траве в полутьме поливая эмалевой краской бумагу и дуя на нее пока она не распускается и не смешивается, и это будет великий шедевр пока внезапно бедный жучок не приземляется на нее и не застревает — Поэтому я трачу последние тридцать минут сумерек пытаясь высвободить жучка из моего липкого шедевра не сделав ему больно или не оторвав ему лапку, но ни фига — Поэтому лежу там и смотрю на бьющегося в краске жучка и понимаю что мне никогда не следовало писать его ради жизни этого жучка, чем бы он ни был, или еще будет — Да еще такой странный драконообразный жучок с благородным лбом и чертами — Я чуть не плачу — На следующий день картина высыхает и жучок остается, мертвый — Через несколько месяцев его прах просто исчезнет с картины совсем — Или это Фаган прислал его мне из своей волшебной грезы Самапатти чтоб показать что искусство такое уверенное и искусство такое чистое не так уверенно и чисто как все это? (Заставив меня вспомнить то время когда я писал так споро что убил жука росчерком своего карандаша подвиг, фу — )