Алекс коснулся кончиками пальцев ее щеки и, склонившись, нежно поцеловал в губы.
— Ты дома, Шерон, — прошептал он.
Он знал, что она не слышит его. Ее веки были неподвижны, дыхание — тихим и ровным.
Шерон приоткрыла глаза и увидела стоявшую у кровати мисс Хэйнс.
— Я принесла вам попить, — сказала женщина. — Хотите? Давайте я помогу вам сесть.
Шерон покачала головой и снова закрыла глаза. Она ощущала себя внутри ватного кокона. Она сама превратилась в вату. Она не могла понять почему, но у нее было чувство, что ей лучше как можно дольше оставаться в этом состоянии. Она едва поняла слова мисс Хэйнс, склонившейся над ее кроватью.
— Я послала слугу к мистеру Рису передать ему, что вы задержитесь здесь по крайней мере до вечера.
Да, это хорошо. Бабушка не будет тревожиться. Шерон вновь растворялась в спокойном забытьи. «Я уважаю тебя. Я восхищаюсь тобой». Его голос, мягкая нежность его слов окутывали и убаюкивали. Они успокаивали лучше, чем чудодейственная мазь. Они придали смысл порке — ну а если даже и нет, то, во всяком случае, теперь она знает, что вытерпит боль.
Александр. Она открыла глаза и поискала его взглядом. Его не было. Комната была пуста.
«Ты дома, Шерон». Она явственно слышала эти слова, хотя и не могла вспомнить, когда и где он произнес их. «Ты дома».
Ее одолевал сон.
Позже, когда она очнулась, ей показалось, что кто-то стоит у кровати. Он стоял и молча смотрел на нее. Только однажды он смотрел на нее так.
— Шерон, — тихо позвал он, когда она снова закрыла глаза. — Шерон, крошка моя.
Ей хотелось прогнать видение. Она не хотела видеть его во сне. Не хотела, чтобы он так смотрел на нее. Чтобы говорил это. Такая ласка, такая доброта, которой она не помнила с самого детства. Все это лишь жестокий, издевательский сон. Это не может быть явью. Это сон.
— Крошка моя, — повторил он, — что они сделали с тобой? Почему ты не пришла ко мне? Почему не рассказала мне?
И только потому, что все происходило во сне, Шерон выдавила из себя это слово, которое всегда мечтала произнести, но не решалась.
— Папа, — сказала она, закрывая глаза.
Только один раз она слышала, как он плачет. И тогда же он смотрел на нее тем же взглядом, каким смотрит сейчас. Это было, когда умерла ее мать и он пришел к ним домой. Никогда до этого дня он не плакал над ней, над Шерон. Не смеялся вместе с ней. Не выказывал ей никаких чувств. Ее как будто никогда не существовало для него. Но ведь это всего лишь сон. Во сне может случиться все, что угодно. И в ее сне он плачет, склонившись над ней.
— Теперь все будет иначе, — услышала Шерон голос Джона Фаулера, прежде чем снова провалиться в забытье. — Даст Бог, все будет иначе. Никто больше не обидит тебя, моя крошка.