Tosa Nakaai отвернулся. В сгущающихся сумерках его профиль напоминал камею — древнюю, безупречную, резко очерченную. Единственная тесьма и свисавшее перо коснулись его мускулистых плеч, когда он, наконец, повернулся к ней. По его лицу было видно, что он расстроен. Дебору это поразило.
— Kekunabeniitu, — произнес он, и по его тону Дебора поняла, что каким-то образом задела его за живое.
Он поднялся плавным движением, заставившим ее отпрянуть, и ткнуться спиной в корявый ствол сосны.
Он наклонился, схватил ее за руку, рывком поднял на ноги. Она задохнулась от испуга. Но он не причинил ей никакого вреда, просто повел за собой в лагерь по склону, поросшему травой.
Когда он оставил ее у входа в свой типи, Дебора посмотрела на Ястреба и удивилась. Чем объяснить произошедшую в нем перемену?
Ястреб поймал самую быструю из своих лошадей, вскочил на нее и ткнул пятками в бока. Животное захрапело, крепкие копыта разрыли землю, откидывая большие комья. Лошадь помчалась вскачь.
Видимо, оба нуждались в скачке, а луна залила ярким светом прерию, по которой они летели словно стрелы. Скачка — это ликование, освобождение энергии, захлестывающая радость.
Резко пахнущий шалфей, свежий аромат ели, горячий запах пыли улучшили настроение Ястреба.
Дебора.
Де-бо-ра, Де-бо-ра, Де-бо-ра. Ее имя отдавалось эхом в его мозгу при каждом ударе копыта. В именах заключена сила; все команчи знали, что имя человека имеет особое значение, обладает особой силой. Именно поэтому считалось, что нельзя называть имя человека, поскольку это вторжение в его личную жизнь, способ отнять у него силу.
Ястреб не был настолько суеверен, так как получил совсем другое воспитание. И все же когда она произнесла его имя на языке команчи и по-английски, это затронуло какую-то часть его души.
И он не взял ее.
Он хотел это сделать. В конце концов, именно для этого он отвел ее в укромное место на берегу, чтобы никто не услышал ее криков, если она станет сопротивляться. Хотя в сопротивлении не было ничего постыдного.
И он не взял ее.
Он сам точно не знал почему. Он знал о бледнолицых женщинах достаточно, чтобы заставить их отозваться на ласки. И все же он не смог завершить то, что начал. Каким-то непостижимым образом ее слова воздвигли вокруг нее стену, которую он не в силах был преодолеть. Это устыдило бы его. Что привлекало его в ней, кроме изысканной красоты?
Он задумался. В тот момент, когда он держал ее руку, восхищаясь ее хрупким изяществом и нежной молочной кожей, он вспомнил о матери. Ее руки не были мягкими: тяжелый многолетний труд сделал их грубыми. И все же она ухаживала за ними, натирала мазями и кремом и иногда плакала, глядя на покрывавшие их мозоли.