– Остановиться? Как это – остановиться? Да у меня что – автомобиль?
– Ну, тогда остановитесь ради разнообразия, – послышался приятный голос доктора.
– Я понятия не имею, сколько вы тут рейсов сделали и сколько этих, как вы говорите, водяных крыс выловили. Но это был первый раз, когда вы подняли двоих, – нет, троих, которые не только знали название какого-то местечка, куда они хотят попасть, но и на самом деле пытались добраться туда. – А заключенный все ждал, солнце тем временем опускалось все ниже и ниже, а муравей-пароходик упрямо полз дальше по пустому и гигантскому блюдцу, цвет которого все больше и больше становился похожим на цвет меди. Но он не задавал вопросов, он просто ждал. Mожет, он говорил о Кэрролтоне, подумал он. То, что он называл, начиналось с буквы «к». Но он не верил и в это. Он не знал, где он находится, но был уверен, что Кэрролтон отсюда очень далеко, тот Кэрролтон, который он помнил с того самого дня семь лет назад, когда он, пристегнутый наручником к помощнику шерифа, пересек этот город на поезде – медленное, раздельное, многократное, звучное грохотание вагонов на стрелке, лепящиеся без всякого порядка на зеленых холмах среди буйного лета белые домики, спокойные среди деревьев, устремленный в небо шпиль, палец длани Божьей. Но там не было никакой реки. А уж если ты находишься вблизи этой реки, то тебе это известно, подумал он. И не важно, кто ты такой и где ты прожил всю свою жизнь. Потом нос парохода начал поворачивать в сторону, тень его тоже повернулась, она шла по воде далеко впереди парохода к пустой косе, плотно заросшей ивами, на которой не видно было никакой жизни. Там не было вообще ничего, за косой заключенный не видел ни земли, ни воды; казалось, пароход сейчас неторопливо пронзит тонкий, низкий, хрупкий ивовый барьер и причалит в никуда или, может, иначе: замедлит ход, сдаст назад, застопорит и высадит его в никуда, при условии, конечно, что его собираются высадить, и при условии, что это место не вблизи Парчмана и не Кэрролтон, хоть оно и начинается с «к». Потом он повернул голову и увидел, что доктор склонился над женщиной и пальцем поднимает веко ребенка, заглядывая под него.
– Кто еще был, когда он родился? – спросил доктор.
– Никого, – сказал заключенный.
– Значит, ты все сделал сам, да?
– Да, – сказал заключенный. Тогда доктор выпрямился и посмотрел на заключенного.
– Это Карнарвон, – сказал он.
– Карнарвон? – спросил заключенный. – Так это не… – И тут он остановился, замолчал. А теперь он рассказывал об этом – проницательные глаза, бесстрастные, как лед, за стеклами очков без оправы, живое лицо, не привыкшее ни к возражениям, ни ко лжи. (– Да, – сказал толстый заключенный. – Об этом-то я и хотел спросить. О твоей одежке. Ведь ее за милю видно. И если ты говоришь, что доктор этот был так умен, то как же он…