Это стало его наваждением; довольно спокойно он вдруг понял, что слегка свихнулся, потихоньку, втайне и вполне благопристойно; теперь он постоянно думал о двух исчезающих рядах консервных банок и кульков, которые он сопоставлял в обратной пропорции с числом прошедших дней, и тем не менее ему не хотелось идти в кладовку, чтобы проверить, пересчитать их. Он напоминал себе о том, как это было раньше: он ускользал из дома на скамейку в парке, вытаскивал бумажник, доставал оттуда клочок бумажки и вычитал одну из другой цифры, теперь же ему только и нужно было взглянуть на ряд банок на полке; он мог бы пересчитать банки и точно узнать, сколько дней у них еще осталось, он мог бы взять карандаш и разметить саму полку по дням, и тогда ему даже не пришлось бы пересчитывать банки, он мог бы взглянуть на полку, как смотрят на термометр, и сразу сказать, на каком они свете. Но он даже не заглядывал в кладовку.
Он знал, что в такие часы он ненормален, и иногда боролся с этим, веря, что победил безумие, потому что в следующее мгновение консервные банки, – исключая, правда, трагическое убеждение, что они и вовсе не имеют никакого значения, – начисто исчезали у него из головы, будто их и не существовало, и он озирался вокруг, глядя на знакомые вещи, окружавшие его, с чувством глубочайшего отчаяния, не подозревая при этом, что вот теперь-то он беспокоится, беспокоится так сильно, что даже не знает об этом; он глядел вокруг с каким-то бессмысленным изумлением перед залитым солнечным светом уединением, из которого она временно удалилась и в котором в то же время осталась, и в которое вскоре вернется, и вновь наденет на себя свою ауру, которую оставила уходя, точно так же, как она могла надеть оставленную одежду и найти его растянувшимся на кушетке, бодрствующим и даже без книги, потому что он потерял привычку читать, обретя привычку спать, и тогда он спокойно говорил себе: Я устал. Устал до смерти. Я здесь ни для чего не нужен. Даже ей я не нужен. Я уже наколол столько дров, что вполне хватит до Рождества, а больше мне здесь нечего делать.
Как-то раз он попросил ее поделиться с ним бумагой и красками. Она поделилась и обнаружила, что он абсолютно слеп к цвету и даже не подозревает об этом. После этого каждый день он уходил на открытую им полянку, окутанную резким запахом бальзамника, где лежал на спине, покуривая дешевую трубку (единственное, что он предусмотрел перед отъездом из Чикаго, предвидя тот день, когда иссякнут припасы и деньги), его половина бумаги для рисования и коробочка для красок, которой стала банка из-под сардин, лежали целые и нетронутые рядом. Потом он решил сделать календарь, идея эта была зачата в его мозгу не из желания иметь календарь, а родилась просто от скуки и была воплощена в жизнь с чистым покойным осязательным удовольствием человека, вырезающего корзиночку из камня или гравирующего молитву Господу на булавочной головке; он аккуратно нарисовал его на листе бумаги, пронумеровал дни, планируя использовать разные краски для выходных и праздников. Он сразу же обнаружил, что потерял счет дням, но это только усилило предвкушение радости, продлевая работу, делая удовольствие еще более утонченным, корзиночка оказывалась в другой корзиночке, а молитва становилась зашифрованной. И тогда он мысленно вернулся в то первое утро, когда они с Маккордом сидели у воды, он помнил, какое тогда было число и день недели, с того дня он и начал отсчет, восстанавливая по памяти дремотное отличие одного рассвета от другого, извлекая из терпкого, как молодое вино, и однообразного, как морская гладь, пространства одиночества забытые вторники, пятницы и воскресенья, и когда ему в голову пришла мысль, что он может подтвердить свои цифры, создать математическую истину из солнечной и безвременной дыры, в которую проваливались отдельные дни, ведя счет по дням и промежуткам между месячными у Шарлотты, он почувствовал то же, что должен был чувствовать какой-нибудь замшелый, едва держащийся на ногах мыслитель на древних сирийских холмах, где пасутся овцы, случайно натолкнувшийся на какую-нибудь александрийскую формулу, доказывавшую звездные истины, которые он наблюдал ночами всю свою жизнь и знал, что они верны, но не умел доказать.