Да много чего было, включая и «разоблачительные» статьи, например, Станислава Куняева. Но, насколько я знаю, ничто уже так не потрясало Булата, как тот вечер в Доме кино, в среде – как бы – своих. Он уже сумел обрести «холодную проницательность» (примем это за рабочую формулу), ставшую то ли защитной маской, то ли нестираемой чертой лица. Раньше, как я сказал, пел сколько угодно и где угодно, – к примеру, одну из моих любимых, «Главную песенку», я услыхал по дороге в Шереметьевку, дачный поселок «Литературной газеты», прямо в ЗИМе-такси (были такие), куда вместились он, Зоя Крахмальникова, Феликс Светов, мы с женой. Но это – раньше, а потом долгое время Булат даже демонстрировал равнодушие к своим песням, словно надоевшим ему:
– Какие песни? Я теперь прозу пишу…
И – всё равно! Мне не известен никто из получивших такую славу – впрочем, много ль таких? – кому удалось бы столь явно избежать перерождения; помянутая холодность была не высокомерием, а именно защитой. Оттого с недоверием я встретил в одной из газет предсмертное замечание Окуджавы, пересказанное Анатолием Гладилиным (думаю, и Гладилин тут ни при чем, виною – принцип испорченного телефона): мол, нам с тобой, Толя, повезло, мы еще в шестидесятых обрели свою славу…
Режьте меня, не мог он это сказать! Мне-то во всяком случае говорил иное:
– Когда на меня свалился успех, я, к счастью, был уже взрослым. Я не знаю, как бы я себя вел, если бы мне в тот момент было лет девятнадцать, например, как Жене Евтушенко.
Чем он был застигнут врасплох, так это травлей, снова и с неожиданной силой пробудившейся в последние годы. Впрочем, произнеся «неожиданной», спотыкаюсь на слове.
Еще из записанных разговоров с ним.
Я спросил его полушутя и предвидя ответ: не жалеет ли он, что мы с ним, кажется, в 59-м году по доброй воле рекомендовали не чужому для него Калужскому издательству первую книжку Куняева (каковая и вышла). Он, конечно, ответил: нет, не жалею, но едва я раскис, настроясь на элегический тон всепрощения, и сказал, что, возможно, надо бы пожалеть и тех нынешних молодых, которые на него набрасываются, как услышал жесткое:
– Их мне не жалко. Они мне неприятны. Может быть, это прозвучит грубо, но я их презираю. Они достаточно взрослые, чтобы кое-что понимать. Когда мне было тридцать лет, тоже была категория старших: Паустовский, Светлов. Я видел у них массу слабостей, но я дружил с ними, любил их. Я терпеть не мог Катаева, но никогда не написал бы про него в газете «сукин сын»… Мне хочется спросить тех, которые и меня поносят, и всех шестидесятников без разбору: вы-то что сделали? Покажите, что вы умеете! И пока вижу только одну причину злобы: бездарность. Комплекс неполноценности…