Старуха зажгла лучину, стала возиться у печи. Фрол притих за перегородкой.
— И рад бы тя, Бориска, попотчевать, да, окромя щей, ничего нет, — с огорчением сказал дед Юхим. — Сам видишь наш достаток: одна овчинка — и та с плешинкой…
— Да сыт я…
— Сыт ли, гладен ли, а нетути… — Он сокрушенно вздохнул. — Раньше бывало: что есть в печи — на стол мечи. А теперь в печи пусто. Разве что щи… Маломочны стали. Татарам давай, князю твому давай, Протасию давай… А нонешний год — неурожай. В прошлый голод лист ели, кору березову, шелуху толкли, даже мох с соломой мешали. Псина на деревне вывелась. Вон, слышишь… Одна-единственная осталась.
Бориска прислушался. В той стороне, где остановился князь, брехала собака.
— А бывало в сю пору, — глядя на юношу светлыми глазами, продолжал старик, — дед мой садится за стол — да-авно то было, еще до Батыя проклятого! — садится за стол с яствами, а яства-то снопами обставлены, и спрашивает: «Видите вы меня, чада?» — «Не видим», — молвим. «Ну, чтоб и на другой год не увидели!» — Дед Юхим помолчал, сказал с сердцем: — А теперь за боярами да за татарами ничего не видать! Поросла Русь печалью да нуждой…
Умолк, поглядел с опаской на Бориску: все же княжеский слуга.
— Не сторожись ты меня, деда! — страстно попросил Бориска.
Юхим усмехнулся:
— Ладно уж… Запомни, сынок: белые руки чужие труды любят. Бояре да воеводы нас не поят, не кормят, а спину порют. По какому божьему праву? Соль не под силу стало купить! А?.. Чего не придумают, лишь бы ободрать! За женитьбу приноси «выводную куницу», землю переписывают — давай «писчую белку», скот продашь — плати за клеймо. Один богатей меня ударил, бесчестье нанес. Я пожаловался. Меня отец Ивана, князь Данил, судил. А что вышло? Меня же избили да с меня же князю виру присудили. Если эти не грабежники, так кто тогда грабежники? — Глаза его сердито сверкнули из-под густых зеленоватых бровей. Опять помолчал. Подняв голову, промолвил с гордостью: — А мы-то живы, живы! Нас ничем не убьешь! Погляди вокруг: везде трудовой люд руками своими жизнь возводит. Кто победит его рукотворение?
Бориска вспомнил, как думал он сам об этом же, проезжая сегодня выгарью, и понимающе кивнул головой.
К столу подошел и сел молчаливый Фрол. Старуха поставила горшок со щами. Они вчетвером начали хлебать их.
За перегородкой раздались плач ребенка и женский раздраженный окрик:
— Цыть! Цыть!
— Правнук мой, — пояснил дед Юхим и тихо позвал: — Дуняша!
Молодая женщина, с круглым, в нежном пушке лицом, вынесла ребенка.
— Никак не уснет, — пожаловалась она, и ее большие наивные глаза просительно поглядели на деда.