Потом Альф предложил Джо посмотреть, как он кормит голубей. Они вышли во двор, где жемчужно-серые птицы чистили перья клювом, высовывали головки из самодельной голубятни Альфа и прятались снова, деликатно поклёвывая корм. Альф, который в присутствии жены был тише воды, ниже травы, теперь преобразился в героя-мужчину и высказывал веские мнения не только о голубях, но и о пиве, патриотизме и о шансах Спирминта выиграть на скачках в Дэрби. С Джо он был ласков, обращался с ним как с младшим товарищем. Но Джо раздражался, жаждал вернуться туда, где была Дженни. Докурив папиросу, он извинился и поспешил обратно в дом.
Дженни была в задней комнате одна. Она по-прежнему сидела на диване, углубившись все в тот же журнал.
— Извините, — пролепетал Джо. — Я думал, что вы, может быть, покажете мне мою комнату.
Она даже не опустила журнала, который держала, изящно согнув мизинец.
— Вам покажет кто-нибудь из девочек.
Но он не уходил.
— А вы не прогуливаетесь по вечерам в свой полусвободный день? Вот сегодня, например?
Никакого ответа.
— Вы служите в магазине, да? — терпеливо попытался он снова завязать разговор. Он смутно вспомнил, что Слэттери — это, кажется, большой мануфактурный магазин с зеркальными витринами, на Грэйнджер-стрит.
Дженни, наконец, удостоила его взгляда.
— А если и в магазине, вам-то что? — отрезала она. — Вас это не касается. И если желаете знать, я не «служу». Это — вульгарнее простонародное выражение, и я его не выношу. Я состою в штате у Слэттери. В отделении шляп: там очень тонкая работа. Ненавижу все грубое и вульгарное! И больше всего не выношу мужчин, которые делают грязную работу.
И она рывком снова подняла журнал к глазам. Джо в раздумье потирал подбородок, пожирая глазами всю её, — тонкие лодыжки, стройные бедра, красивые маленькие груди. «Вот как, ты не, любишь мужчин, которые занимаются грязной работой, — думал он, усмехаясь про себя. — Ладно, подожди. Ты в моём лице полюбишь такого мужчину».
Марта переживала это как тяжкий позор. Никогда ей и не снилось такое, никогда в жизни. Ужас! Стряпая на кухне, она переходила с места на место, то пробуя вилкой, готова ли картошка, то поднимая крышку с кастрюли, чтобы посмотреть, как тушится мясо, — и старалась не думать о том, что случилось. Но ничего не выходило, она не могла думать. Тщетно боролась она с собой, гнала прочь мысли о том, что она, Марта Редпас, дожила до такого позора. Редпасы всегда были приличными людьми. В её роду были честные сектанты, честные углекопы. Она могла с гордостью перебрать представителей целых четырёх поколений — и не отыскать ни единого пятна на их репутации. Все честно работали под землёй в шахтах и наверху вели себя как порядочные люди. А теперь? Теперь она уже не Марта Редпас, а Марта Фенвик, жена Роберта Фенвика. А Роберт Фенвик — в тюрьме. Гримаса горечи исказила её лицо. В тюрьме. Её обожгло воспоминание об этой сцене, как обжигало сотни раз. Роберт на скамье подсудимых рядом с Лимингом, — и надо же, чтобы вместе с таким, как Лиминг! — а грубый краснорожий, издевающийся Джемс Ремедж — за судейским столом, он не церемонился и говорил напрямик всё, что думал. Она была на суде. Она не могла не пойти, её место было там. Да, ходила и видела, и слышала все. «На три недели, без замены штрафа». Она чуть не закричала, когда Ремедж прочёл приговор. Она чуть не умерла. Но гордость помогла ей сдержать себя и сделать каменное лицо. Гордость поддерживала её все эти жуткие дни, помогла ей даже сегодня, когда жена Боксёра Лиминга, возвратившаяся из города с новостями, подстерегла её, Марту, на углу и с громогласным сочувствием объявила, что «наши мужья» будут выпущены в субботу. «Наши мужья»… «Выпущены!»