Она проплакала всю дорогу домой из Санта-Барбары одним из тех долгих, из глубины души, плачей, которые начинаются по поводу чего-то одного, а затем оплакивается все подряд, поводы, накапливаются как снежный ком, и кажется мир окончательно рушится и нет никакого выхода, никакого спасения и никакого решения.
Она предусмотрительно придерживалась разделительной линии, двигаясь по центру своей полосы шоссе, едва видела, куда едет, ей самой нужны были «дворники», чтобы стирать слезы.
Тори думала о том, чтобы заехать в океан и погрузить свои страдания в его великие таинственные глубины, или отправиться пешком вдоль пляжа и стать несопротивляющейся добровольной жертвой какого-нибудь отщепенца, рыскающего в поисках добычи, который, сам этого не подозревая, сделает ей одолжение, пополнив ею статистику «убитых во время ночной прогулки по пляжу в одиночестве». Но, Боже мой! Что, если он ее еще и изнасилует?
Ей необходимо было смыть с себя скверну. Очиститься.
Можно подумать, что ожила сцена из бездарной мелодрамы. Ее окружали маски.
Ричард. Тревис. Мать. Господи! – даже работа. Браво, Тори. Она умудрилась испортить даже свою карьеру, которая прежде была единственно верной и надежной опорой в жизни.
Была ли во всем этом ее вина? Была ли она настолько саморазрушительной, что допустила все это.
Уныло она продолжала обвинять себя, слыша при этом голос матери, интонации которого звучали так мучительно и отчетливо, настолько выразительно и реально, как будто мать сидела рядом с ней или даже прямо в ее голове. Она думала, что если бы прямо сейчас позвонила домой в Атланту, то даже не разбудила бы ее, потому что она уже бодрствовала и была занята отправлением экстрасенсорных посланий своей дочери. Она думала, что мать была бы удовлетворена, узнав, что ее послания приняты.
Когда Тори, преодолев ворота из сварного железа с электронным управлением и аллею вокруг пруда, подъехала к дому Дастнна Брента, в ее голове звучал совсем не ее голос, который язвительно и – да! – завистливо прокомментировал присутствие мотоцикла Марка Арента перед подъездом.
Это не ее голос предсказал, когда она входила в большой старый испанский дом, что Пейдж у себя в спальне наверху занимается любовью со своим приятелем.
Это не ее голос злобно комментировал каждое сообщение, оставленное на автоответчике, когда она их просушивала: два от Ники, который звонил из Нью-Йорка, куда уехал на один-два дня по делам, и еще пару для Пейдж от других мужчин, одно для Сьюзен от ее коллеги из юридической фирмы, который звонил, уже не первый раз пытаясь поймать ее, и предупреждал, что из-за работы она полностью лишает себя личной жизни. Это несомненно был голос матери, который продолжал еще и еще раз внушать ей, какой неудачницей она была, есть и будет.