– Ты прав, Валерий. Вспомни, о чем мы говорили вначале: тех, кого ты называешь глупцами, становится все больше. Все больше тех, кому не по душе порядок, заведенный Вилером; тех, для кого жажда наживы и воинской славы сильнее здравого смысла…
Обрадовавшись, что наконец нашелся кто-то, способный понять его сомнения, Валерий неожиданно распалился, позабыв о своем первоначальном намерении порасспросить Троцеро об отце:
– Они глупцы! Для них война – лишь забава или путь к обогащению. Они окрашивают ее в розовый с золотом цвет, расписывают, как детскую игрушку, любуются ею, наслаждаясь собственной мужественностью! – Последнее слово он выплюнул с нескрываемой насмешкой и презрением. – Но вам-то, как никому другому, граф, известно, что это не так – вы испытали все на себе… В ремесле воина нет красоты. Война – не развлечение, а работа, кровавая, отвратительная, необходимая порой, но… работа… Как бы рад я был, если бы мог навсегда забыть о ней!
Троцеро пожал плечами и замолчал, предавшись воспоминаниям. В его золотистых глазах отражались огни фейерверка, но казалось – это зарева пожарищ залитых кровью городов. Прошло немало времени, прежде чем он продолжил:
– Отчасти ты прав, – отозвался он чуть подсевшим голосом. – Отчасти же в тебе говорит горечь и боль незалеченных ран… Однако это не мое дело. Придет время, и ты, возможно, расскажешь мне о пережитом.
Теплота, исходившая от этого подтянутого, сдержанного в проявлениях своих страстей вельможи была столь значительна, что впервые за долгое время Валерий ощутил, как почти забытый покой нисходит на его израненную душу; он уже почти готов был просить Троцеро выслушать его историю, страждал поделиться с ним невысказанным, как вдруг его суровый собеседник неожиданно сменил тон, и все очарование, вся аура доверительности мгновенно пропала, словно теплоту летнего утра встревожил раскат грома, предвозвестник надвигающейся бури.
Валерий мгновенно насторожился, вспомнив, что в тарантийском дворце нужно держать ухо востро и следить за каждым словом и жестом. Он почуял, словно гончая, унюхавшая зайца, что все разговоры об утерянной доблести изнеженных сынов Аквилонии предваряют нечто важное, и не ошибся. Троцеро повернулся к нему и спросил как бы небрежно, но небрежность эта была нарочитая, намеренная, и Валерий со всей отчетливостью понял, что ради одного этого вопроса Троцеро, должно быть, и затеял с ним беседу.
– Не таких ли признаний о неразумности некоторых деяний наших властителей… – (Принц отметил про себя, что искусный в придворных речах граф за весь разговор не назвал ни одного аквилонского имени) – домогался от тебя барон Торский во время пира? Я заметил, вы говорили с ним?