– Слушай, кацо, зачем так стучишь? – спросил нос. – Нэ надо так стучать, милыцыю вызову.
В жизни не слышал настолько смешной фразы. Вот он, ситуативный юмор в чистом виде.
– Водки надо, – грубо и прямо сказал Андрюха. – Водка есть? Очень надо. Бабло есть.
Нос принюхался, и, кажется, не обнаружил ничего подозрительного.
– Водка? – переспросил он. – Водка нэт.
– А чего есть?
– Чача ест. Харошый чача.
Голубев глянул на меня вопросительно – он, дитя русской провинции, не знал, что такое чача. Я знал, одобрительно кивнул Голубеву.
– Ладно, давай чачу, – добродушно сказал Андрюха и дернул дверь за ручку, без труда вытянув наружу обладателя носа – некрупного грузина в усах, телогрейке, семейных трусах и тапочках. В руке проводника обнаружился вдруг нож, но Андрей показал ему кулак размером с дыню «колхозница», и дядька решил вести себя гостеприимно. Мы пошли вдоль вагона. Пахло неприятно (тогда я еще чувствовал запахи), воняло носками и сивушным перегаром. На полках лежали люди разного пола в нижнем белье, при нашем приближении они натягивали на себя простыни. В этом вагоне, в отличие от нашего, было жарко: топилась печка-буржуйка, и окна, как я уже упоминал, не имели дыр. Носатый довел нас до противоположной торцовой стены, повернул треугольный ключ и открыл дверцы встроенного шкапа.
– Вот, – произнес он, не скрывая гордости, – самый луччий чача, чыстый виноград, сам дэлал, да! Как слеза рэбёнка!
В стене блистал нержавеющей сталью большой прямоугольный бак с краником снизу. На кранике висела жирная мутная капля, качалась из стороны в сторону, никак не могла сорваться, несмотря на отчаянное вихляние поезда. Явственно тянуло самогоном.
– Сколько? – лаконично спросил я.
– Руп пятьдесят за поллитра.
– Давай три.
– Поллитра?
– Литра.
– Бутылька принес?
– Нету.
– В канистру налью. Пойдет?
– Почем канистра?
– Даром подарю! Потому что ты харошый человэк, сразу вижу! – Грузин сложил пальцы щепотью и поднял вверх – очевидно, это означало степень того, насколько я хорош.
Мы взяли три литра в отмытую канистру из-под машинного масла и вернулись в наш вагон. Кроме нас, там обитало два десятка человек, в основном девиц и женщин из нашего же города – тургруппа, соблазнившаяся дешевизной путевок. После первого стакана меня выбрали старостой группы, хотя я сопротивлялся. Закуски оказалось столько, что я обожрался. Чача отдавала птичьим пометом, но била наповал. Полночи орали народные советские песни, кто-то из девчонок приставал ко мне, и небезуспешно, потом я, слава богу, уплыл в небытие.
Проснулся в полдень. Из окон тянуло теплом, жизнь неуклонно налаживалась, несмотря на боль в чугунной голове. А на следующее утро в наши окна заглянуло море. Я видел его в первый раз в жизни. Огромное, оно лежало неподвижно, упираясь одним краем в каменистый берег, другим в горизонт, и солнце отскакивало от него ослепительными бликами. Все мы дружно встали у окон, держались за поручни и смотрели, не могли оторваться взглядом от моря, и от каменистых гряд, временами его загораживающих, и от игрушечных корабликов, плывущих далеко-далеко. Через несколько часов возник сухумский вокзал, пыльный и жаркий, с ободранными пальмами и разморенными платанами. Мы приехали.