Снова смех, который, однако, тут же оборвался, когда около сруба возник высокий силуэт княжьего волхва в черной накидке. Стражи поспешили поклониться, да и чужие, трое их, было, тоже сняли шапки.
– Белее могучий в помощь тебе, служитель.
Малкиня оглядел их при свете фонаря. Обычные древлянские мужики в ушастых шапках, в валенках и шубках, подпоясанных кушаками. Тот, что помоложе, безбородый, даже улыбнулся волхву приветливо, сверкнув ровными красивыми зубами. Но волхв никак не отозвался ни на приветствие, ни на улыбку.
– Пошто чужие подле темницы? – повернулся он к охранникам. – Когда это было, чтоб чужаки в тереме Искоростеня допоздна оставались?
– Так ведь это... – начал один из кметей-охранников. – Это же те, которые и привезли супостатку. Теперь вот следят, как с полонянкой их поступят.
А безбородый даже шагнул к Малкине, сказал:
– Ты, божий человек, сам понимать должен, что ведьму без энтого дела оставлять нельзя. Иначе сила ее... Знаешь, какова ее сила? И мертвяков поднять может, и упырей натравить, и мор напустить на скотину ей раз плюнуть. Так что надо ярить ее постоянно, пока она совсем не обессилеет.
Малкиня почти не слушал его.
– Вас уже одарили за ведьму? Вот и отправляйтесь теперь восвояси. А хотите на казнь поглядеть, так надо в самом Искоростене найти, у кого на постой определиться, а не устраиваться в княжеском тереме. Вам же, – повернулся он к охранникам, – вам надо следить, чтобы никто чужой к порубам не подходил. Иначе придется подыскать на ваше место более радивых, а вас услать нести службу на дальние выселки.
Служилые кмети сразу засуетились, замахали на пришлых руками: мол, идите, без вас управимся. Малкиня же, после того как чужаки удалились, велел зажечь ему от лучины еще один фонарь и спустить в поруб к ведьме лестницу. Ибо он, волхв, сам хочет допросить ведьму и разобраться, почему она творила беззакония и кто ее прислал в древлянскую землю.
Ему повиновались. Откинули тяжелую ляду на выступавшем на локоть[118] над землей порубе, спустили сходни – шест с перекладинами. Малкиня с фонарем в руке уже начал спускаться, но на миг замер, словно не решаясь оказаться один на один с супостаткой. Кто бы она ни была, но он чувствовал то, чего не могли уловить другие. То, что шло от нее... То, что пугало. Даже виски заломило от исходившей от пленницы мощной волны ненависти, звериной ярости. Она была внизу, во тьме поруба, но уже понимала, что к ней спускаются, и вновь ждала унижений и мук, но ничего не могла поделать – только ненавидела. Однако то, что кипело в ней, была даже не ненависть, а слепая животная ярость, исходящая от издающего шипение и рычащего существа. Малкиню даже пот прошиб. Он не ведал – к человеку ли идет? Могло ли то существо внизу быть, как он подозревал, его Малфридой? Зачем он вообще вмешивается? Ведь колдунья, насылающая на людей нежить и губящая скот, не заслуживает ничего, кроме кары. Будь она даже Малфридой, – Малфридой, которая когда-то так любила веселые игры, солнечный свет и вольный воздух, любила и его самого... Его или то, чем они тогда занимались в любовном угаре, в пылу жаркой Ярилиной страсти...