Как-то они с Машей у Деда в гостях совпали. Сидели рядком на диване в гостиной как чужие, обе необычной ситуации стесняясь. Дед у себя работал, Аллочка на кухне возилась. Зазвонил телефон, Маша по домашней привычке схватила трубку и, поразмыслив, тихо сказала:
– А Алла Евгеньевна здесь не живет. Недавно переехала? Нет-нет. Вы ошиблись номером, – и, покраснев, взглянула на Наташу, очень внимательно разглядывающую стену.
Ни одна Машина беспомощная пакость не укрылась от Наташиного внимательного взгляда. Но почему-то Машин детсадовский протест был сейчас ей приятен, словно она сама делегировала Машу выразить их общую обиду. Наташа даже завидовала ее способности – вот так взять и пришить хвост на платье, а потом хихикать. Наташа бы, например, пришила хвост на костюм Сергею Ивановичу за его вопросы. И вообще, она им всем раздала бы хвосты! Кому всем? Кто заслуживал хвост? Все. Да, решено, она зайдет к Маше. Только сначала быстро помоет голову, может быть, даже не в душе, а в раковине, так быстрее.
Причесывая мокрые после мытья волосы, Наташа заметила странное зеленоватое пятнышко на виске.
...Юрий Сергеевич открыл дверь.
– Проходи, Наташа! Машки нет дома. Чаю выпьем?
Раевские в своих мнениях о Наташе расходились. Вернее, никаких мнений о ней никогда не высказывалось. Наташа была такой же данностью, как и остальные данности жизни. И Юрию Сергеевичу не могло прийти в голову обсудить Наташины душевные качества, как он не принимался вдруг задумываться о цвете и мягкости старого дивана. Просто старый диван, на котором сидишь, не чувствуя, удобный ли он, и цвета его не знаешь, и просто девочка Наташа, родная, бывший кружевной кулек в розовой ленте крест-накрест. Берта Семеновна устроила Аллочку в Снегиревский роддом к своей бывшей ученице, они с Алешкой отвезли туда Аллочку, а через неделю забрали. И Наташа сразу стала быть в жизни Юрия Сергеевича, так же как в жизни своего отца, бедного, бедного Алешки.
На роль красавицы в компании была назначена Аня. Когда маленькую Наташу называли красивой, Аня вскидывалась ревниво, поэтому с окончанием раннего Наташиного детства ее красота решительно не упоминалась. Но красавица обязана себя играть, а Наташа так искренне на эту роль не претендовала, так искренне, с невинностью почти дебильной удивлялась похвалам, что никто, даже Аллочка, и не считал Наташу красивой. И только баба Сима вечно раздражающе охала: «Ох, Наташка-то наша, ох, красавица девка!» И в ожидании поддержки простодушно скользила взглядом мимо дочки, не замечая, как злость слоями соскабливала с Аниного лица всегдашнее «гостевое» оживление. И совсем ничего не понимала, когда Аня, растягивая рот по-собачьи вежливой улыбкой, шипела в углу: