"Нимрод говорит, что когда-то он был весьма популярен в своем quartier* [Квартал (фр.).], но потом стал вмешиваться в религиозные обряды - обрезание детей его, кажется, не устраивало, - и его открыто возненавидели. Ты ведь знаешь арабов. Они будто бы даже грозились его отравить. Конечно, он пережинал. Он ведь столько прожил там, и, я думаю, другой-то жизни у него и не осталось. С экспатриантами такое часто случается, не так ли? Короче говоря, он начал пить и "ходить во сне", как говорят армяне. Его всячески оберегали и даже выделили специально двоих полицейских, чтобы те присматривали за ним во время "прогулок". Но в тот вечер он от них удрал".
""Как только человек начинает переодеваться, - говорит Нимрод (он и в самом деле совершенно лишен чувства юмора), - это начало конца". Но в данном случае он прав. Не сочти за дерзость. Медицина научила меня смотреть на вещи с некоторой иронической отстраненностью - только так можно сберечь энергию, силу чувств, принадлежащих по праву тем, кого мы любим, - и не тратиться зря на мертвых. По крайней мере, таково мое мнение".
"Нам ли тягаться в выдумке с реальной жизнью, со всем ее гротескным арсеналом ужимок и выкрутасов? И как только художникам достает безрассудства пытаться раз за разом набрасывать на нее сетку смыслов - личных, слишком личных? (Сей камушек и в твой огород тоже.) Ты, конечно, ответишь, что на то и лоцман, чтобы указывать по курсу мели и зыбучие пески, радости и горести и тем дать нам над ними власть. Все это так, но..."
"Хватит на сегодня. Осиротевшего попугая приютила Клеа, она же заплатила и за похороны. Писанный ею портрет Скоби так и остался, должно быть, стоять на полке у нее в комнате - но точно я не знаю. Попугай, кстати, все еще говорит его голосом, и она даже жаловалась мне как-то раз: он ее пугает, такое иногда говорит... Как ты думаешь, может ли человеческая душа поселиться в теле зеленого амазонского попугая, чтобы хоть немного продлить во времени память о человеке? Хотелось бы так думать. Но теперь - это совсем уже давняя история".
IX
Когда бы ни случалось Помбалю всерьез расстроиться ("Mon Dieu! Я сегодня разложился совершенно!" - его английский бывает порой весьма причудлив), к душевным мукам он тут же спешил добавить основательный приступ подагры, чтобы освежить память о своих норманнских предках. Специально для такого рода состояний было у него старинное, обитое красным плюшем судейское кресло с высокой спинкой. Он садился в кресло, клал любовно закутанную ногу на особую скамеечку, читал "Mercure" и размышлял на вечно свежую тему какого рода выговор, а то и понижение по службе он получит за очередную свою gaffe* [Бестактность, промах, ляп (фр.).] и как скоро. Весь его отдел - ему ли не знать - имел на него зуб и рассматривал его поведение (пьяницы и бабника) как не подобающее по статусу. Конечно, они ему просто завидовали состояние у него было не то чтобы очень значительное и не могло вовсе избавить его от печальной необходимости работать за деньги, но все же позволяло ему жить более или менее en prince* [По-княжески (фр.).] - если можно считать княжеской нашу крохотную с ним на двоих, насквозь прокуренную квартирку.