- Аполлинер! сказал Марк.
Сэм шагнула назад, Уолт - вперед.
Совенок сердца моего забился и затих, И ярый жар его, несчастного, угас.
Меня на гвозди подымали и снимали с них, Но все, кто меня любит, славлю вас.
Аплодисменты Пенни и Марка.
Уолт и Сэм встали лицом друг к другу, нос к носу. Затем развернулись, попа к попе, прислушались. Песком проскрипевшая молния Сэма заставила Уолта схватиться и за свою ширинку.
- Датское телевидение, произнес Марк.
Уолт обернулся лицом в затылок Сэму, задрав на ней спортивную рубашку. Та подняла руки, помогая ему стянуть ее через голову. Разворот, Сэм сдирает рубашку Уолта. Новый разворот, Сэм вытягивает руки, чтобы Уолт надел свою рубашку на нее. Уолт - Сэма. Тем временем бриджи их постепенно поддавались силе земного притяжения, пока не спустились на самые лодыжки. Оба пинками сбросили их.
Стянули и откинули нижнее белье друг друга.
- Теперь Сэм - Би, сказала Пенни, хотя с ними ни в чем нельзя быть уверенными.
Уолт заговорил:
Все восхищаются изяществом моим И благородством черт - и греки верят даже, Что свет в лице моем свой голос сохранил, О коем Трисмегист еще не раз расскажет.
- Это Орфей, произнес Марк. А Эвридики в свите нет, разве не так? Будь готова зардеться, Пенни.
Би, одна рука на собственных органах, другая - на уолтовых:
Знаю одного зайчишку - Я б его зацеловала В клевере у сеновала Ласковый он, как братишка.(68)
Оба поклонились. Конец пантомимы. Аплодисменты.
АНРИ ДЕ МОНТЕРЛАН(69)
А кожа этих бутс так тяжела для ног столь молодых и стройных, телу единственный балласт из всей одежды легкой. Вытянуть их из неряшливой спортивной сумки, где таились они под грязными трусами, соком трав запятнанными, - значит, услыхать, как тренера свисток пластает воздух, извлечь из потаенной плесени мешка холодный свет зимы, значит - держать в своих руках победу под рев поля.
Так они вялы - глаз пренебрегает живыми бутсами, что некогда летели, покорные напору воли паренька, что слезы мог сдержать геройские свои.
Как прежде смазаны, как прежде грязь засохла на них - и водорослей прежний крепкий запах.
Обшарпанный их вес, из меди кольца, вся суть их грубого изящества - они ведь так же благородны, как и поле, которое топтали, и мальчишка, носивший их. Лодыжки выпирают розетками на греческих щитах.
Мне ли не знать, кому они принадлежали?
Сожми их жесткую пяту в своей руке - и ощутишь в них яростное пламя.
ПОЛЕВАЯ ТРОПА: СТАРАЯ ГРУША АТГЕ(70)
Трава эта, с узловатыми корнями и перепутанной ботвой, пережила столетия войн, сапог и снарядов, танковых гусениц и бомб. Herba est, gramen et pabulum. Птицы, сапоги римлян, ветер посеяли их здесь. Она предок хлеба. Уолт, наморщив нос, говорит, для того, чтобы подравнивать ее, нужны овцы, как в Лесу. Я прошу его рассказать о траве, а он отвечает, что для этого он должен быть голым, как Адам, и подскакивает на одной ноге, на весу стряхивая с лодыжки трусики. Трава это, говорит он, ну, трава. Прекрасно удостоверенная и без всяких уловок. Она растет на земле, почти повсюду. Ее едят коровы и кони. Она зеленая. Его тезка Уитман в Америке написал о ней книгу. Из нее состоят луга, с примесью цветов, а также муравьев, кузнечиков и бабочек. По ней хорошо ходить босиком летом. Она и сорняк и не сорняк.