И снова Виров был в каюте у комиссара. Вернулся не скоро. А когда шёл, всем стало ясно, что дело худо.
В тот же день на эсминце был объявлен приказ о списании Вирова с «Гавриила». В приказе значилось: «За факт, позорящий звание советского моряка, за нарушение революционных порядков и дисциплины». Сам Лепёшкин приказ читал.
Вместе с матросом ушла с эсминца и Нюта.
А вечером комиссар обнаружил в своей каюте подаренные девочке башмачки.
ЕЗДОВОЙ
Одна из маленьких улиц Кронштадта — Флотская. Здесь находится прачечная и баня для моряков. Кто в среду сюда приходит, кто в пятницу, кто по субботам. Что ни корабль, то специальный отведён день. То-то шуму тогда на Флотской!
Сюда же возят бельё для стирки. Никогда ещё Нюта не видела столько простыней и рубах.
Нюта живёт при прачечной. В одноэтажном кривом бараке, с окнами в дальний двор. Виров списан сюда с эсминца. При бане и прачечной он ездовой: бельё развезти, дров привезти, напилить, наколоть — вот и вся у него работа.
Ездовых не один, а три. Дядя Дунай, дядя Архип и третий — Василий Виров. Оба дяди не моряки, а солдаты Кронштадтского гарнизона. Обоим по сорок лет. По негодности к строю оба приписаны к бане. Виров среди них что дуб в мелколесье. Ударит в кругляк — гудит топорище. Кобылу свою, если та заупрямится, как телёнка, сгребёт в охапку и между дышел в момент поставит.
Как на чудо, сбегаются прачки глядеть на Вирова.
Нюте и здесь неплохо. А в чём-то, пожалуй, и лучше. Кронштадт — не корабельная палуба, не сотня квадратных саженей. Кронштадт — город: площади, улицы. Можно сбегать на Якорную, можно сходить на Июльскую. Да и Флотская — чем не улица. Напоминает Нюте родной Миасс.
А вот Виров совсем загрустил. Нет ему жизни без моря. Кончает Виров работу, к морю быстрей спешит… Сядет у берега. Долго сидит один. Всё смотрит и смотрит на воду, на синюю даль и ширь.
— Водица… Родная… Соль и бурун.
Потом нагнётся, почерпнёт ладонью воду, брызнет себе в лицо. И чудится вдруг балтийцу, будто бы шторм опалил его. Дышит, дышит Виров морской прохладой, не может от моря уйти.
Если бы солнце прогнали с неба. Если бы птицам сломали крылья, а рыб не пустили в воду. Если бы детям — запрет смеяться. Так вот и Вирову.
Стонет, тоскует по морю, плачет навзрыд душа.
И Нюта места себе не находит.
— Это я принесла беду! Я, — повторяет Нюта.
ПРОСНУЛСЯ ОДНАЖДЫ ВИРОВ…
«Эх, Лепёшкин, Лепёшкин, товарищ Лепёшкин!» — не может Нюта простить комиссару, что списали балтийца на берег.
Жалеет Нюта Вирова. Понимает, что у того на душе. Глянет, что едет он на кобыле, сердце щемит. Матрос на кобыле! Комендор — и вдруг с сыромятным кнутом.