Поколебавшись, я потянул к себе «архив». Там оказались туго прошнурованные и застегнутые на ремни кожаные папки, помеченные цветовыми кодами – трехцветными квадратами. Возиться с ними мне не захотелось, и я вытащил третий ящик. Он внутри был поделен на секции, в каждой из которых лежали скрепленные степлером стопки листов – или растрепанные блокноты разного формата. Я схватил один – толстый, но размером не больше ладони. Желтоватые плотные страницы оказались сплошь исписаны… но не по-русски, не по-английски, даже не по-французски, а значками, в которых я узнал глаголицу![6]
Это не лезло уже ни в какие ворота. Какой человек в здравом уме и твердой памяти станет писать мертвой азбукой?!
Я сунулся в четвертый ящик. Тут лежали магнитофонные кассеты – вернее, бобины к катушечнику – пакеты из плотной черной бумаги – скорее всего, тоже фотки – и жестяные коробки с кинопленкой, подписанные тоже глаголицей.
Я не помнил, чтобы видел в доме проектор или катушечный магнитофон. Можно поискать, но… Не вполне уверенно я потянул первый ящик, коленом задвинув остальные.
Тут лежали в основном письма. Их читать я бы не стал ни за что. Можете смеяться – считаю, что это непорядочно. Но вместе с письмами лежали два больших блокнота в зеленых обложках. Я достал один.
Он распух, потому что страницы скоробились, их покрывали разноцветные пятна, часть строк расплылась, обложка-картонка отслоилась от дерматинового верха… Чернильные строчки мешались с другими – написанными карандашами разных цветов, да и чернила были разноцветные. Стоя около шкафа, я наугад перелистал несколько страниц, наткнулся на красную строчку, яркую, как солнце морозным утром:
ЛУЧШЕ ТВОРИТЬ ЗЛО, ЧЕМ НЕ ЗАМЕЧАТЬ ЕГО.
А ниже чуть вкось шли строчки стихотворения, написанного уже карандашом:[7]
На перекрестке будущих дорог
Последний раз вглядись в родные дали.
Войны мы не хотели, видит бог!
Но в этом мире мира нам не дали…
Их гуманизм – во лжи, крови, грязи,
В смертях детей они в паленой коже…
Не бойся в бой и мира не проси,
Когда враги его тебе предложат.
Все сбудется, покуда ты и я
Еще живем и в самой верной силе.
Сражается вокруг земля твоя,
А вдалеке живет моя Россия.
17 мая 1967 года (травень 65-го года Беды)
Во рту у меня пересохло, я плотно сжал блокнот, словно боялся, что его у меня вырвут. Странное ощущение возникло – как перед походом, когда ждешь начала, первого шага и знаешь, что будет здорово, и это «здорово» надолго. Я еще раз перечитал – не строчки, нет. Странную двойную дату.
Чушь, чепуха. Дед точно был сумасшедший. Я листнул блокнот.