Он взял свой мобильник и внес в его память отобранный все-таки у Гордеева номер телефона Лены Казначеевой, после чего нажал вызов абонента.
А еще через сорок пять минут сидел за столом в небольшой ее гостиной, потягивал из узбекской золотисто-красной пиалы чуть горьковатый зеленый чай и похрустывал желтым фруктовым сахаром. Она же, загадочно щуря миндалевидные темные глаза, с легкой улыбкой смотрела на Грязнова и, казалось, уже ничем решительно не напоминала ту фантастическую практикантку, какой была полтора десятка лет назад. Нет, она стала гораздо… загадочнее, что ли? Эффектнее, само собой, — не девочка, зрелая женщина, но при этом сохранила нечто почти неуловимое, напоминавшее ее прежнюю. А вот что конкретно, никак не мог понять Вячеслав Иванович и… терялся. Будто не знал, как ее сейчас следует называть: Леночкой — по старой памяти — или Еленой… как там… по отчеству. Господи, забыл… а может, и вообще не знал? Ну, конечно, Александровной — говорил же Юрка Гордеев.
2
Лена рассказывала.
Гордеев напросился в гости чуть ли не на следующий вечер. А ведь по всему было видно, что дело, с которым она пришла в юридическую консультацию на Таганке, его совершенно не прельщало. Даже обещанные немалые деньги — тоже. Но Елена знала — плод, прежде чем упасть к ногам, должен созреть и даже, возможно, немножечко перезреть. Что, в сущности, и произошло. А у него, оказывается, уже и определенный план действий сложился…
«Ну еще бы, — ухмыльнулся про себя Грязнов, — после нашего-то разговора и всех прикидок-раскидок…» Но вслух об этом не сказал. Не потому, что не хотел унижать Юркину гордость, а просто из соображений общей корректности. О том, что с Гордеевым произошло, Елена, кстати, тоже еще не знала. И, обрадовавшись появлению в ее доме Грязнова, довольно справедливо решила, что «лед тронулся», а Вячеслав Иванович дополняет эту радостную весеннюю картинку в качестве первой ласточки.
Почти угадала. Но он не стал ее с ходу информировать о событиях минувших суток, а телевизор она конечно же не смотрела. Устаревший «Рубин» стоял у нее в комнате, накрытый кружевной салфеткой, спасавшей от пыли разве что поверхность самого ящика, но никак не экран, на котором можно было писать, словно на школьной доске. Что-нибудь вроде того, что Грязнов прочитал на багажнике запыленной «Волги», когда ехал сюда. Митрич, смеясь, показал ему. «Помой меня, я вся чешусь!» — вот что там было написано.
Грязнов попросил водителя не въезжать во двор огромного, сталинских времен, дома. Он даже переоделся у себя на службе в гражданский костюм, чтоб ни погоны, ни лампасы его не выдавали. Серенький, неприметный такой плащ надел и кепочкой прикрыл редкие пегие кудри. И прошел в подъезд бочком, как ходят пенсионеры, стараясь не привлекать к себе внимания. Но при этом цепко оглядывался — в поисках возможной «наружки». Похоже, ее не было, и это обстоятельство успокаивало. До поры до времени. А что будет дальше, одному Богу известно.