Если бы Алена хоть краем глаза взглянула на мою картину, то, вероятно, смогла бы ответить на мой вопрос. Но она смотрела очередной бразильский сериал и поэтому пробурчала недовольно:
— Смысл: чтобы муж слушался жену.
— Да нет же! — воскликнул я, раздражаясь от её узколобости. — Смысл от всего этого может быть только один: чтобы следующая цивилизация рождалось в ином качестве. Понимаешь?
— В лучшем или в худшем? — рассеянно спросила она.
— Конечно, в лучшем.
Она подняла на меня глаза и спросила:
— Тебе какое дело до следующей цивилизаци? Тебя уже там не будет.
Вопрос меня обескуражил. Я не знал, что ответить, но точно знал, что качество людей будущего меня кровно волнует.
— Почему ты решила, что меня там не будет? Мы все там будем. Хотя нет. Представители племени Ханаана приходят на Землю единожды, и непременно рабами… У них будущего нет…
И снова, будто тополь на Плющихе, стоял я посреди своей «хрущевки» и вглядывался в белые обои, которые наклеил в ожидании счастливой жизни. А на кухне сияли алые розы на клеенчатых стенах и слой пыли покрывал газовую плиту с перевернутым холодильником. И нутро мое наполнялось тихой грустью. Ведь как-никак, кроме некогда любимой жены, я оставил шестилетнего сына. Мой сын повторяет мою судьбу. На мне с шести лет клеймо безотцовщины. Не дай бог, если он пойдет по моим стопам и возьмет в руки кисть.
От такой мысли мне сделалось дурно. В ту минуту мне показалось, что, если я не совершу то, что на меня возложено свыше, моя ноша перейдет на сына.
В ту же секунду я сорвался с места и начал панически раскладывать мольберт. «Я все смогу и все ещё успею — ещё не стар, и помыслы чисты», бормотал я стихи своего друга. Ничего-ничего! Тридцать пять — хороший возраст. Данте ещё и не думал приступать к своей «Божественной комедии», а Даниил Андреев едва только сделал первые наброски к своей великолепной «Розе мира». Работа на ментальном уровне и предполагает именно такой возраст. Отчаиваться ещё рано. Пускай я потерял полжизни, зато узнал истинную цену свободы. В тридцать пять Гоген ушел из дома, чтобы взять в руки кисть. «В тридцать пять все ещё только начинается», — бодро думал я. И светлая ностальгия по юности переполняла мое серое нутро. Но то была спокойная грусть…
Я заметил одну вещь. Мне совсем перестали сниться сны. Сегодня девятое сентября, суббота, тринадцатый день от того дня, как я сгубил свою душу. Только что миновала двенадцатая ночь небытия. Учитель говорил, что сны не могут не сниться. Если ты встаешь утром и не помнишь ни фрагмента, значит, твоя душа поднималась слишком высоко. Моя же, судя по всему, опускалась слишком низко.