Отправив раненых в госпиталь, расположенный в глухом лесном урочище в землянках, я присел на поваленный телеграфный столб. В оборванных проводах повизгивал ветер, трепля шинели бойцов, раскидывающих лопатами сахаристые глыбы снега. Двое других били ломами мерзлую землю — копали для Феди Матюшкина и Ломоносова последний окоп. Горе давило душу и сердце.
Подошел Алеша Фисенко, широко и блаженно улыбаясь, подал рукой знак своему ординарцу, плечистому крепышу-кубанцу, крикнул весело:
— Давай, Микола! Ох же и всыпали мы им, товарищ старший лейтенант! Микола! Ну, що ты?
— Есть! — Микола не спеша достал из сидора пузатую бутылку и продолговатый ящик с сигарами.
— Французское, а цигарки х о в а н с к и е, дюже пахучие! — добродушно улыбаясь, проговорил он.
— Ладно. Потом...
Наклонив голову, я отвернулся, подавляя ожесточение против ни в чем не повинного Миколы и веселости Алексея, который, разгромив гитлеровцев на выходе, долго не присылал донесения, заставив нас всех нервничать и волноваться. А штаб дивизии, как обычно, требовал сведения и поименного списка о потерях, спрашивая, как дела у Фисенко, что с ним. Я уже составил список. Вписать туда и Алешку — было выше моих сил. Обрадовался, что он жив и здоров, вел себя в бою героически, как рассказал мне позже Васильев, но мне неприятно было, что командир эскадрона балагурит, смеется, как мальчишка. Отстранив бутылку, спросил сдержанно:
— Ты пьян, Фисенко?
— Чуток потянул из горлышка... вкусный же, но хмельной, черт! Хлебните трошки, а? От же мы им дали жару! — По круглому мальчишескому лицу расплылась совсем не героическая улыбка...
— Погоди, гвардии лейтенант, вот захороним,— тихо проговорил Хандагуков, отбрасывая заступом комья земли.
— Кого захороним? — Озираясь вокруг, Фисенко потянул шапку за одно ухо, сдвинул набок. Взгляд его уперся в мерзлые комья суглинистой земли на белом снегу, распластанную плащ-палатку, откуда торчали серые валенки с приспущенными на них штанинами маскировочного халата.
— Знаешь, кто тут лежит, знаешь? — подойдя к нему вплотную, спрашивал Хандагуков.
— Ну, кто? Ты чего?..
— Командир второго эскадрона гвардии старший лейтенант Федор Матюшкин и командир взвода Ломоносов — вот кто, а ты бутылкой размахиваешь,— не дал ему договорить Семен.
— Матюшкин? Федя? Не верю! — Косясь на стылые валенки, Фисенко обошел вокруг плащ-палатки, остановился, повторяя:
— Не верю! Не могу!..
Ему шел тогда двадцать первый год, он научился воевать, но не научился верить в смерть. Да я и сам не верил, что на снегу спокойно вытянулся мой друг Федор Матюшкин.