А во дворе уже повизгивала динамка ручного фонаря и совсем близко раздался голос фашиста:
— Лямпа, хосяйка! Шнель! Лямпа!
В сердце отдается стук солдатских сапог о крылечные ступеньки, бухающе хлопает дверь, мерзко продолжает визжать динамка, слышится голос на русском языке:
— Господин гауптман, здесь двое убитых и один раненый партизан!
— О-о-о!
Вслед за этим возгласом слышна матерщина на исковерканном русском языке, тупой удар, стон и голос Чугунова:
— Сволочь! Гадина!
В нескольких шагах от сарая, где я лежал под табачными листьями, происходило нечто чудовищное. Мне казалось, что шныряющие во дворе и на улице фашисты, с фонарями, с зажженной лампой, слышат, как бурно, неистово бьется мое сердце. Мысль работает лихорадочно, опаленно: «Стоит одному из фашистов посветить фонарем или лампой, и я буду готов...»
— Остальные пежаль окород! — Этот голос раздается совсем рядом, прямо у входа в сушилку. А чуть дальше, во дворе кто-то требовательно произносит: «Найти подводу!»
Вскоре сквозь скрип колес я различил стон Чугунова, надсадный крик:
— Отвязывайт беляя лёшадь!
Это о моем буланке. И опять мерзкий, презрительный голос:
— Барахло какое-то привьючено...
И вот затихает дробный стук копыт, скрип тележный... А за стеной мерно жует и протяжно вздыхает корова.
Ночь. Тишина зловещая, скорбная. Лежу и даже боюсь пошевелиться на табачных шуршащих листьях. Решаю лежать до тех пор, пока не буду убежден, что за огородом и на поле нет засады. Мозг мой разгорячен, подхлестнутое страхом воображение настолько преувеличено, что под каждым плетнем и забором, под снопом ржаным, в каждой борозде и канавке чудится засада. Лежать стало невтерпеж: когда падал между жердями, разбередил руку, повязка увлажнилась, усиливалась боль, и все тело стало неметь от неудобного положения. А как хочется поскорее покинуть это ужасное место! Поднимаюсь, осторожно выглядываю из-под снопа, прислушиваюсь. Выходить на улицу опасаюсь. Судорожно впитываю всем телом темную, стылую тишину. Наконец, крадучись вдоль плетня, прошмыгиваю в огород. Разглядев сбитую из колышков калитку, нащупываю крючок, открываю дверцу, но тут же замираю.
Сначала явственно услышал шорох, а потом увидел, как у противоположного плетня зашевелились листья кукурузы. Сердце мое будто провалилось куда-то. Прижимаюсь спиной к бревнам сарая, ловлю ртом воздух, которого не хватает. Вынул из чехла нож. Не ахти какое оружие, а с ним почувствовал себя увереннее. Медленно, не отрывая спины от бревен, продвигаюсь к плетню. Если кто и есть в кукурузе, чего он ждет? Отдышался, собрал волю. С финским ножом в руке смело подхожу к плетню, здоровым плечом раздвигаю колья и проскальзываю в переулок, по которому мы вошли в село с лейтенантом Головачевым. Пригнувшись, скорыми шагами иду в поле, сворачиваю на межу. Увидев поставленные на попа ржаные снопы, прячусь за них.