Коченея, я передвигался вдоль музейной стены с блокнотом в руке и подтаскивал за собой по полу дорожную сумку. Даже здесь, перед входом в храм самого сильного человека двадцатого века, старик, подстригающий в виду близкого юбилея земляка шарообразные туи, посоветовал мне не оставлять без присмотра сумку: жульничествуют и воруют походя.
Я ОСТАНОВИЛСЯ перед большой фотографией юноши с тонким носом и большими глазами. Голова чуть закинута назад. Взгляд жесткий, вовсе не молодежной наполненности. Неужели это он в свои шестнадцать?
Таким гордым и надменным он приходил в газету “Иверия” величиной с разворот школьной тетради, отдавал свои стихи. 28 ноября 1895 года, день в день моего пребывания в Гори, эти стихи были напечатаны и сразу с псевдонимом - еще не Сталина, еще Сосело, но уже не Джугашвили. Он отринул малую родину, семью, национальность, но в результате остался великим и почитаемым лишь здесь - у семейного очага, на родине, в гуще своей нации. Богом в своем собственном храме.
Когда беглец, врагом гонимый
Вновь попаду в свой скорбный край,
Когда кромешной тьмой гонимый
Увижу солнце невзначай -
Взовьется ввысь душа поэта,
Толкнется в сердце неспроста…
Я знаю, что надежда эта
Благословенна и чиста.
Эти строчки из его стихов стодвухлетней давности. Газета “Иверия” продавалась горийскими мальчишками, снующими по кривым центральным улочкам. Такой же золотистый был день. Те же горы стояли вокруг, тот же родник журчал у церкви. Иосиф без усов еще (а они у него были потом разные), в черном подряснике семинариста и в грубых тяжелых сапогах шагал по этим булыжникам с газетой в руке, вложенной сейчас под стекло в его музее - походкой, скорее, вкрадчивой, чем порывистой - кавказской пылкости в нем век не проступало в привычном нам виде: вах! - и пальцы веером. Когда-то еще выйдет из него наружу бешеный, огненный темперамент едва заметным тычком курительной трубки…
Я МНОГО ВИДЕЛ НА УЛИЦАХ ГОРИ МАЛЬЧИКОВ его возраста. Через дорогу от музея - школа. Была перемена. Они - десятиклассники - перемахнули через ограду художественного литья и расселись на скамьях: хорошо одетые и бедные, здоровые и худосочные, все как один в кроссовках и в ярких турецких свитерах, какие носит сейчас вся Грузия. И вдруг один из них, видимо, поссорившись с товарищами, перепрыгнул через русло обсохшего “вечного источника” и сел на ступеньки дома сапожника-кустаря Виссариона. Это типично грузинское, горское жилище из плитняка стоит в мемориале особняком, заключенное в саркофаг. Здесь родился Иосиф. Вот к этому-то старинному домику и подошел современный отрок, запросто, боком присел на источенные короедами и ветрами ступеньки, закурил и стал о чем-то думать, глядя куда-то вдаль проспекта Сталина, поверх города, в горы.