Меня пронзило всем холодом ХХ века, всем его небытием. Влажным сквозняком ударило в лицо с гор, будто там кто-то открыл и закрыл за собой мировую дверь, уходя, исчезая от нас навсегда…
Подумалось, что все мальчики этого города впредь обречены прожить самую заурядную жизнь. Им не оставлено ни малейшего шанса на славу и величие.
ОПЯТЬ Я ПОВОЛОК ПО МУЗЕЮ ЗА СОБОЙ вдоль нескончаемой стены сумку по граниту, отполированному, как в лучших станциях московского метро, - въезжал в новую эпоху, начинавшуюся портретом молодого, веселого бродяги. На этом лице уже пробились наружу тонкие усы, в глазах заиграли живчики зрелого мужчины, а шею обернул заправленный концами под пиджак клетчатый шарф. Принарядился парень, подумал я.
От этого стильного по тем временам шарфа вдруг пробило искрой сквозь две тысячи километров до другого шарфика на шее другого поэта. Когда-то в дни гонений “Завтра” мы проводили летучки в зале Союза писателей, и там висел портрет Николая Рубцова в нарядном виде - с полосой шерстяной клетчатой ткани вокруг шеи. Невероятные ассоциации! Мгновенье - и больше ни единого сходства, конечно…
После надменного мальчишки-семинариста вдруг сразу тифлисский хулиган глянул с портрета. Блатная поэзия, песенки Высоцкого образуются позже из этой дерзкой веселости Иосифа образца 1903 года, которого тюрьма, первая сидка только взбодрили. Он не раскаялся, не пожалел об утере репутации и будущего, не устремился из острожного монастыря к “праведной” жизни в миру, а вдохновился несвободой, насытился гонением, пал и восстал новым человеком, окончательно презревшим власть и закон, неся в зачатке уже новый закон в себе и насаждая его вокруг. Такими выходят из тюрем сильные люди всех времен, нынешние “бандиты” - не исключение…
А ВОТ И ПЕРВЫЙ КОЛЛЕКТИВНЫЙ СНИМОК - многоярусный, торжественный, памятный, каких потом много будет делаться с его участием на различных съездах и конференциях. Называется: “Сидельцы Кутаисской тюрьмы”. На нем Иосиф в последнем ряду стоит чуть боком с гривой густых черных волос, и здесь впервые - с дланью, засунутой за борт пиджака…
Взглядом я обласкивал этот снимок, любя в нем старину, вглядывался, всверливался в самые мелочи: пуговицы, ногти и гвозди в стене, и наконец расшевелил фотографию, растормошил людей под глянцем - они встали и пошли, зашумели все разом после иступленного молчания перед объективом. Слышались разговоры о пересылке, голос фотографа у треноги, обещавшего скидку за снимки тем, кто выкупит их завтра. Люди были оживлены отнюдь не трагически.