Интересно, если она умрет, кто-то будет о ней плакать? По-настоящему, искренне, без показушного горя? – вдруг подумалось ей. И тут же вспомнилось, как умирала мама. Врачи обнаружили у нее рак в самой последней, запущенной стадии, но сильных болей она не чувствовала, диагнозу не верила. Скрутило ее лишь за два месяца до смерти, жестоко, до черноты. Соня ездила к ней каждый выходной. Утром приезжала, вечером – обратно. Что-то привозила, лекарства, продукты, что-то говорила, но ничего не чувствовала. Еще подъезжая к дому матери, она думала о том, как скоро удастся уехать от этого кошмара, от этого вида смерти. Она понимала, что надо бросать все свои дела и быть с матерью, отдать дочерний долг, понимала, что просто обязательно надо... И не могла. Все собиралась и тут же придумывала причины, по которым ну никак она не может остаться: Мишка в институт поступает, экзамены сдает, Машка еще крошка совсем, Сашка сидит дома с растянутыми связками... Так и не побыла она с матерью, не ночевала с ней ни одной ночи, не ходила за ней по дому, не видела, как бьется она лбом о стену от боли, отчаяния и ужаса... Однажды, в одно из воскресений, мать попросила Соню принести ей арбуз, хотя уже давно есть ничего не могла, организм не принимал. Соня сходила на рынок, долго и тщательно выбирала, словно от степени сладости и спелости этого арбуза зависело и ее выполнение дочернего долга. Придя с рынка, тихо вошла в комнату к матери. Она лежала на кровати, вся вытянувшись, с закрытыми глазами, со сложенными на груди руками, с жуткими ссадинами на лбу. Соня, прижимая к груди арбуз, долго стояла над ней, боясь пошевелиться, не зная, что делать, ничего, кроме страха, не испытывая, пока не скрипнула громко половица под входящим в комнату Игорем. Мать открыла глаза, долго смотрела на нее странным отстраненным взглядом, будто уже оттуда, будто это она видела Соню, а Соня ее – нет... На похоронах Соня не плакала. То есть для людей плакала, конечно, но скорее от страха перед фактом свершившегося события, от черных платков, от скопления народа, от вида вырытой в сырой глинистой земле могилы, да еще для того, чтоб плохо о маме не подумали, будто ее дочь не любит. Душевной же потери и пустоты, которую испытывают в этот момент любящие дочери, в себе так и не прочувствовала...
«Нет, они меня любят! – отчаянно забилось сердце. – И Мишка, и Сашка, и Машка – они меня любят!» Сразу стало почему-то очень стыдно, будто она спорила об этом с матерью, будто пыталась ей то ли что-то доказать, то ли оправдаться... Но ведь раньше ей никогда и не думалось об этом, не видела она себя так четко стоящей над ней, умирающей, с этим дурацким арбузом в руках!