Луна все так же светила, но нигде, как ни вглядывался Семен, не было видно ни собак, ни аэросаней, только с правого борта снег, припорошивший льдины, был отмечен чем-то вроде лыжных следов.
И – никого.
Минут тридцать Семен бродил по пустым надстройкам, поднимался в теплый, пахнущий жратвой камбуз, побывал в не остывших каютах комсостава, даже спускался в машинное отделение и зачем-то снова заглянул в пустую радиорубку. Получалось, что он снова, как при Цусиме, остался последним человеком на корабле (не считать же зэков в трюмах), правда, на этот раз не тащилась за ним обреченная на убой эскадра. Пароход неподвижно стоял во льдах, черный, огромный, и пускал в полярное небо слабые облачка почти невидимого дыма.
Скоро котлы выгорят, со странным равнодушием подумал Семен, и давление в котлах упадет. И когда он так подумал, до него дошло: да он ведь, правда, один! Никто им не командует, никто не собирается его убивать. Ну, пальнули разок, подумаешь. Да и не в меня пальнули, а в радиоаппаратуру.
Волнуясь, он вошел в капитанскую каюту.
Уютно светила настольная лампа, чернели в стене два больших иллюминатора. Из приоткрытой двери спальни тянуло чем-то нежным, женским. Не вонью, не застарелым потом, не воздухом, отравленным больными желудками, а нежным запахов духов, чистым запахом женского тела. На белой накрахмаленной скатерти, которой был застелен стол, валялся оранжевый апельсин, стояли судки, видимо недавно доставленные с камбуза. Приборы поставлены на троих, судки накрыты специальными меховыми шапками и не остыли.
Схватив со стола апельсин, Семен впился в него зубами и вдруг явственно вспомнил жалкие глаза астронома, прячущегося в толпе зэков.
Он меня продал, понял Семен.
Он меня продал за кусочек сала в тряпице.
Он получил вожделенный кусочек, возможно, даже поделился с Джабраилом, иначе бы урки не бросились на меня.
Поняв это, Семен почувствовал себя еще более одиноким, чем в бою при Цусиме. Плюнув на ковер, громко выругавшись, он вышел из каюты и спустился на нижнюю палубу…
Оружия у него не было, но он не боялся поднять люк.
Если бы урки и кинулись вверх по лестнице трапа, он успел бы опустить тяжелый люк на их головы. Да и не посмеют они кинуться к лестницам, знают, что так запросто можно схлопотать пулю. Для них пароход все еще куда-то идет, для них на борту все еще полно охраны. А на самом деле, обреченно подумал он, пройдет несколько часов, и котлы остынут, остановятся электромашины, погаснет электрический свет, и все вокруг покроется мертвым волшебным инеем.
Люк оказался тяжелым. Снизу ударило в нос вонью и шумом.