Я очень хорошо знал Корнея Чуковского. Позже читал (печатал в “НМ”) его дневники. Подробностей – тьма, дневник ведь. Но у Чуковского была и изумительная память. Он обладал механизмом, который двигал им при написании дневников, дневники развивали его память, память требовала дневников, он без дневников задохнулся бы от собственной памяти.
У меня такого механизма нет, память неважная и очень своеобразная. (Об этом еще скажу.)
Самым интересным было то, с чем надо было бороться, – цензура.
Цензура еще года два или три после моего прихода в “НМ” действовала вовсю. В Главлите подписывался каждый номер. Я в Главлите бывал много раз. В настольном списке служебных телефонов у меня был телефон зав. отделом художественной литературы Солодина. Очень умный человек, прекрасно знающий литературу. Была еще какая-то дама, непосредственный шеф журнала (фамилию забыл). Почти на каждую редколлегию к нам приходили двое мужиков: из горкома, из райкома КПСС. Слушали. Молчали. После заходили ко мне в кабинет, делились впечатлениями. Впечатления нормальные. К главному относились с уважением. Работе не мешали. При мне – вполне симпатичные мужики, а что уж они говорили “там” – откуда мне знать? Я знал одно: они мне не мешали по крайней мере, видимо, даже и подозрений не вызывали. Я не подозрителен.
Бывал и представитель КГБ. Один раз заходил ко мне, представился (фамилию не помню), а вот к ответственному секретарю Резниченко заходил каждый месяц и беседовал подолгу. Но опять-таки – ничего видимого.
Р. этот – типичный комсомольский работник. То ли он хороший был работник, то ли плохой; то ли честный, то ли не совсем; то ли я его помню, то ли забыл – право, не знаю. Это и знать, и помнить неинтересно.
Публикация Солженицына.
Если бы я не имел в виду публиковать “Доктора Живаго”, запретного Домбровского, Платонова, Набокова, Бунина, а Солженицына – прежде всего, я и на “Новый мир” не пошел бы. И уже сам факт назначения меня на этот пост я расценивал как уступку власть предержащих этой тенденции, поскольку я ее не только не скрывал, но и подчеркивал: это моя цель.
Другое дело, что кто-то имел в виду найти со мной “общий язык”. Я, действительно, довольно просто уступаю. До определенного предела. Но мне-то этот “общий” не был нужен, тем более что шел я на два-два с половиной года и должен был сделать за этот срок побольше.
С чего было начинать? Решил – с Нобелевской речи Александра Исаевича. Она всему миру известна, и прятать ее от совлюдей? Глупость же!
Поставили в № 11, набрали. Начали тиражировать.