Я сказал:
– У нас уже есть такая же. Уже стоит в номере.
Каледин:
– Того парнишку с номера снимите, а меня поставьте.
– Почему?
– Потому что моя повесть лучше.
– Откуда вы знаете?
– Знаю. Лучше меня никто не напишет! К тому же я – автор “Смиренного кладбища”, а кто такой мой конкурент? Кто его знает?
И действительно повесть Каледина была лучше по письму и современнее по материалу. И такова уж участь редактора – смиряться перед хамством, чтобы быть объективным.
Но ведь и дальше дело шло в том же духе.
Напечатав “Стройбат”, я сказал Каледину, чтобы ноги его больше не было в редакции, но все-таки послал ему поздравительную открытку с Новым годом: ладно уж, забудем раздоры, что у вас есть новенького?
Каледин заключил открытку в рамочку и всем ее показывал.
И мне показал: вот как я хорошо к вам отношусь! – а потом и прислал нам свою новую повесть “Поп и работник”.
“Стройбат” в литературном отношении был все-таки послабее “Кладбища”, “Поп” значительно слабее “Стройбата”, и мне это было на руку: наконец-то отделаемся от Каледина!
Не тут-то было! Инна Петровна Борисова, сотрудница отдела прозы (работала еще при А.Т. Твардовском), взялась “Попа” “доводить” (это ее специальность – “доводить”), а Каледина стало не узнать – ангелочек, на все согласен, на все готов, на любые доводки, сокращения, исправления.
И через год, что ли, мы его напечатали.
Вот уже несколько лет я о Каледине не слышу. Но все может быть – может, и разразится. Но – не в “Новом мире”. “Новый мир” он презирает…
Цензура тюремная.
Повесть Габышева “Одлян – воздух свободы”.
Цензура тюремная, мне известно, еще недавно была железной. Но что она могла после публикации “Архипелага”? На что была способна? На какие-то символические жесты – у-ух, какая я все еще страшная!
Вот и в случае с Габышевым: унылые звонки, и кто-то намекает, дескать “от сумы да от тюрьмы…” И только. Не более того.
Поэтому впрямую о цензуре тут разговора нет, разве что о рукописи, об авторе.
Рукопись принес мне Андрей Битов, сказал: очень плохо и очень здорово написано. Я ночь читал, день и еще ночь – не оторваться! (Страниц много, много.)
Вкусу Битова – да вот еще Михаила Рощина – я доверяю. Писатель – это стиль, а когда я читаю того и другого, то кажется – я сам писал, так мне это близко. Хотя с Битовым мы пишем по-разному. Конечно, субъективизм, а куда в литературе без оного?
Стал неизвестного Габышева читать и я, так и есть: и плохо, и здорово.
Уж возились-возились мы с ним в отделе прозы – сделали. Напечатали. И явился классик Габышев – во всяком случае, такой у него сделался вид. Париж, Рим, еще столицы мира покорены и Литературный институт, кажется, тоже: Габышев – студент, хотя и безграмотный. Он этот пробел восполняет матерщиной на каждой странице.