– А ты не обижайся, – легко предложил Проскурин. – Ты, брат, на вещи реально смотри. Знаешь, какая мафия сейчас самая сильная? – Алексей молчал, глядя в окно. – Не бандиты, нет. Не всякие там ростовские да одесские братаны. Генеральская! Потому что у генералов все – деньги, оружие, люди – в таких количествах, что бандитам и не снилось. Но у них еще и официальная власть. Все повязаны, паскуды лампасные. Не все, вру. Но большинство. Девяносто процентов из одного корыта жрут. Генералы, прокуроры, дознаватели! Все. Кто послаще, кто попостнее, но из одного. Тотальное воровство. Беспредел. Ни хрена не боятся. Милиция к ним – ни ногой. Законы – по хрену! – Проскурин разошелся. Говорил зло и резко. – Лафа армейская. Все тащат. Одни – стройматериалы, другие – мясо с армейских складов, третьи – автоматы, ну а самые большие – танки да самолеты налево пихают! Любого достанут. Любому хребет перешибут. Все видят и молчат. Боятся или повязаны. Так-то.
– Ну? – скучно спросил Алексей. – Все? Кончил обвинительную речь? Проскурин посмотрел на него, усмехнулся вдруг с сожалением, вздохнул.
– Дурак ты, Семенов Алексей Николаевич. Как есть дурак. Я же не обвиняю, а объясняю. Если насчет «мигарей» – правда, то ты против таких людей пошел, что выбраться из всей этой заварухи живым шансов у тебя, честно говоря, ноль. Во всяком случае, если будешь бегать один, гордый сын Африки.
– А у тебя? – спросил Алексей, переходя на «ты».
– Ну, у меня процентов двадцать пять, – усмехнулся Проскурин. – А вот тебя достанут. Не сейчас, так позже. Через год, два, десять. Ты им живой как кость в горле. Если, конечно, мы их всех не ухандокаем. Надо раскрутить дело так, чтобы паханам тем, что наверху, ничего не оставалось, кроме как «шестерок» своих мокрой тряпкой по роже да в гнилое болото. В говно и по ноздри. Вот тогда мы и будем жить. Во всех иных случаях – нет. Хоть один останется живым или на свободе, и ты – труп. И я, наверное, тоже. Хотя мне, может быть, и удастся вывернуться. Так вот, брат. Значит, крутить будем на всю железку, по полной программе. Он так легко сказал про свои двадцать пять процентов, что Алексей оторопел. Человек практически признается, что идет на гибель, а говорит об этом так легко, походя, будто к теще на блины собрался.
– Но, – продолжал Проскурин, – должен же я за свои двадцать пять процентов хоть что-то поиметь. Не просто же так мне с тобой в один строй у стенки становиться, верно? Я за тебя впрягусь, ты – за меня. Потом, когда дело размотается, подтвердишь, что, мол, Проскурин Валерий Викторович помог, когда все остальные руки опустили.