Полина, стоя на коленях перед Ивом, держала его за плечи и просила:
– Стой! Ну, стой, Ваня! Ну, пожалуйста!
Однако стоило ей отпустить руки, как мальчик падал. Причем не на бок падал и не вперед или назад, а именно опадал, оседал на этих подкошенных в параличе и совершенно безжизненных, будто ватных, ногах.
Полина подхватывала его в последний момент, поднимала, держала за плечи и, заглядывая ему в глаза, требовала опять:
– Стой! Ну, попробуй стоять! Ну, вот же твои мышцы, вот! – И, одной рукой держа мальчика, она второй теребила его икры, вроде и вправду слегка утолстившиеся. – Ну, постой! Пожалуйста!
Потом отпускала руки и…
Глядя на нее своими непроницаемо-угольно-черными глазами, он опять оседал и валился на землю.
– Блин! – в отчаянии вздергивала она его. – Ваня! Ты попробуй! Ну хоть минуту постой!
Я подошел поближе, она повернулась на звук моих шагов и вдруг закричала в истерике:
– Уйдите! Уйдите!!!
– Что с тобой? Успокойся!
– Уйдите вон! – Она выпустила Ваню, он опять рухнул, неуклюже, как тряпичная кукла, и лицом прямо в песок, и Полина рухнула рядом с ним лицом в землю и завыла, просто завыла в голос, как русская баба где-нибудь в Твери: – У-у-у-у… У-у-у-у…
Да, чуда не произошло. Кровь, которую Полина старалась травяными припарками привлечь в сосуды и капилляры мышечной ткани ног мальчика, и массаж, с помощью которого она разминала и разрабатывала эти мышцы, не наполнили его ноги силой…
Но я удивился не этому, я поразился тому, как изменилась сама Полина. От прежней зеленоглазой нимфы, русалки и сказочной Аленушки остался только рост, ничего больше – она исхудала до костей, она выглядела теперь как обметенная метла.
Впрочем, я, кажется, выглядел еще хуже.
– Зачем вы меня привезли сюда? Зачем? – хрипло рыдала она, валяясь в траве. – Я не хочу жить!.. Не хочу-у-у!..
Обычно, когда женщина плачет, это сигнал к тому, чтобы ее пожалели, это у них, как у детей, зов и требование любви.
Я шагнул вперед и погладил ее по голове, но она тут же с ненавистью отпрянула и даже отползла по траве.
– Не-ет! Не трогайте меня! Я ненавижу вас! Ненавижу! Уйдите!
Я поднял Ваню, разбившего себе лицо, и отнес в дом. И там, умывая его под краном, я вдруг ощутил какое-то странную мимолетную судорогу, прошедшую в икрах его ног. Словно он напряг эти мышцы и тут же отпустил. Или мне это показалось?
Я отстранил его от себя, посадил на край раковины и посмотрел ему в глаза.
– Listen, boy![53] – сказал я ему по-английски. – Ты ее ненавидишь, да?
Он посмотрел на меня своими горящими ненавистью антрацитными глазами и тут же отвел их в сторону.