— А коли в город ведешь, два дирхема в казну Кузорду-хана плати.
— Помилуй, Юсуфбей! За что же два…
— Плати, — перебил его стражник. — Не то я их сочту.
— Э-э, — застонал Белей-паша и подозвал к себе араба с его сундуком.
В это время всаднику наконец надоело дожидаться, пока толпа разойдется. Он наклонился с седла и с размаху огрел плетью ишака по спине. Тот взвыл каким-то диким мявом и рванул вперед, опрокинув телегой стражника. Тот, вскочив, кинулся следом, рыбак устремился в город — и в воротах стало свободно.
Веревка натянулась, и невольники двинулись по узким пыльным улочкам, огибая то сваленные у дверей огромные кувшины, то выставленные из ворот лавки со всякими сластями. Навстречу попадались женщины с кувшинами на плечах — без паранджи, но с закрытыми по самые глаза лицами. Тащили вязанки хвороста юноши в куда более коротких, чем русские, рубахах, но почти в таких же шароварах и сапогах. Вот только головы их вместо тафьи укрывали чалмы, смотанные из груботканой материи. Люди большей частью были одеты в светлые свободные одеяния, но нередко встречались и модники в атласных и даже бархатных кафтанах или жилетках. Попадалось очень много мужчин с серьгами в ушах. Причем золотые или серебряные встречались очень редко. В основном носили медные побрякушки — и в чем тут шик, Олег, хоть убейте, понять не мог.
Наконец колонна остановилась у высоких дощатых ворот с множеством идущих по верху железных пик. Минутой спустя створки поползли в стороны. Невольников завели на утоптанный двор, посреди которого в выложенном мрамором бассейне колыхалась вода. В ней, медленно шевеля плавниками, перемещались могучие красные и желтые китайские карпы, каждый длиной в локоть. За прудиком имелся небольшой крытый помост, застланный ковром и усыпанный подушками. От забора к навесу и дальше, к дому, была положена решетка из тонких прутьев. От лунок у забора, возле навеса, у поддерживающих его столбов, вверх тянулась виноградная лоза, плотно оплетая решетку и давая благостную тень. Впрочем, помимо тени, тут и там свисали тяжелые кисти пока еще зеленых ягод.
Невольников, однако, выстроили на другой, ярко освещенной половине двора. Подошедшие слуги смотали с шей веревки. Девушка в легких шароварах и короткой войлочной курточке на серебряном блюде поднесла Белей-паше фарфоровую пиалу. Зажмурившись, он осушил ее мелкими глоточками, поставил обратно на поднос, отодвинулся к помосту, в тень, и обернулся:
— Подгони их сюда, Махмуд.
Один из слуг вывел девушек. Толстяк обошел их кругом. Брезгливо поморщившись, сдернул одежду с Даромилы, деловито ощупал все ее выпуклости и выемки. Девушка опять оказалась перед Олегом, глядя на него — и сквозь него. Это был взгляд мертвеца, ничего не выражающий и не понимающий. Словно из пленницы вынули по дороге душу и выбросили за ненадобностью на помойку. Ее оценивали, как лошадь — нет, даже лошадь фыркает, шарахается, возмущается. Ее оценивали, как нужный в хозяйстве, но дорогой медный котел — здесь не блестит, здесь щербина, а вот здесь удобно ручку прикрепили. А она смотрела, смотрела на Олега, которому в один прекрасный, как ей казалось, миг решила доверить себя и свою судьбу. Смотрела, выжигая уже его душу.