Но думал он не о своей политической карьере.
Он заглядывал на очень много лет вперед.
Он думал о сыне…
Проклятая бессонница!
Проклятая ночь!
Проклятые цикады!..
Из виллы, шлепая задниками сандалет по мраморным плитам, вышел Борис Розовский — с лоснящейся от загара лысиной, в цветастой гавайской рубашке, в дурацких шортах-«бермудах», из которых торчали короткие волосатые ноги. Он придвинул к столу шезлонг, сел на край, плеснул виски в пузатый хрустальный фужер. Сделав глоток, он откинулся на спинку шезлонга, сказал, помолчав:
— Они прилетели.
Еще помолчал и добавил:
— Но их почему-то четверо…
— Господа! Наш самолет совершил посадку в аэропорту города Никосия, столице Республики Кипр. Местное время двадцать часов пятьдесят пять минут. Температура воздуха плюс двадцать два градуса. Добро пожаловать на остров любви!..
Артист наклонился к моему уху и предупредил:
— Не оглядывайся. В заднем ряду у иллюминатора, справа. В сером костюме. Довольно молодой, смуглый, в очках. Длинные волосы. Обратил внимание?
Я кивнул:
— Да.
— По-моему, он нас пасет.
— Похоже.
— Что бы это значило?
— Не знаю. Пройди в хвост к нашим, скажи Боцману и Трубачу: пусть отстанут. К нам не подходить.
— Присмотреть за серым?
— И за нами. До Ларнаки доедут на такси. Пансионат найдут, адрес есть в путевках.
Артист поднялся и двинулся в хвост самолета — места Мухи, Боцмана и Трубача были во втором салоне. К нему кинулась стюардесса нашего славного «Аэрофлота»:
— Гражданин! Вы что, не знаете, что нельзя вставать с места до полной остановки двигателей? Сядьте, вам говорят!
На что Артист так выразительно приложил руки к животу и скорчил такую физиономию, что она поспешно отскочила в сторону, опасаясь, как бы он не заблевал ее синюю форменку. Боковым зрением я увидел, как тот, в сером костюме, проводил Артиста рассеянным взглядом, но следом за ним не пошел.
— Что происходит? — спросил меня Док, прокемаривший всю дорогу от Москвы и разбуженный только посадкой в Афинах.
— Пока не знаю.
— Но происходит?
— Не исключено…
Самолет подрулил к зданию аэровокзала, сиявшего в густой ночи, как елочная игрушка; ко всем выходам словно бы присосались длинные круглые трубы, соединяющие салоны с залом прилета. И сразу здесь забурлила обычная аэропортовская толпа. Пассажиры в основном были русскими, многие с детьми, мелькали смуглые лица греков и турок. Все было настолько похоже на Внуково или Домодедово в момент прилета борта с Кавказа, что, сколько я ни прислушивался к себе, ничего похожего на тоску по Родине обнаружить мне не удалось. А жаль. Я много читал об этом чувстве, а вот испытывать никогда не приходилось. Потому что за границей я ни разу не был, если не считать пятидневной поездки в Будапешт, еще в школе, в десятом классе — в числе победителей республиканской математической олимпиады. Но тогда всех нас так поразило изобилие и какое-то запредельно-избыточное роскошество магазинных витрин, забитых фантастической радио- и видеотехникой, такая праздничность вечерних улиц, что все свободное от математических состязаний время мы прошлялись по городу, раскрыв рты, и лишь на обратном пути, уже в поезде, вспомнили, что были за границей, и бодро спели приличествующую случаю песню: «Проезжая теперь Будапешт, снова слышу я речь неродную, и вдали от знакомых мне мест я по Родине больше тоскую…»