– Как вам Скавронская, жена нашего министра в Неаполе? – повторил вопрос Павел Петрович.
"Раз, два, три", – посчитал Джулио.
– Понятно, – улыбнулся Павел Петрович. – Она мне родственница по батюшке. Покойнику. – он снова улыбнулся. – Но я с вами согласен.
Улыбка возникала на губах наследника как непрошеный гарнир, отчего блюдо приобретало вкус, которого в нем отнюдь не содержалось.
– А Кутайсов – он, между прочим, турок, – сказал наследник.
Джулио, до глубины души уязвленный приемом, сделал несколько неслышных глубоких вдохов. "По исполнении девятнадцати лет Павел Петрович по закону должен был вступить на престол. Но не вступил".
– Среди моих рабов на Мальте – две трети турок, – ответил Джулио.
Он не мог сообразить, по какой причине оплошал. Где ошибка?
Кутайсов вспыхнул.
– А остальные? – насмешливо спросил Павел.
– Есть два немца, ваше высочество. Кажется, из Шлезвиг-Гольштейна.
Джулио несло.
– Да что вы? Верно, самые лучшие? – Павла так просто было не пронять.
– За усердную службу я иногда отпускаю их на волю, – добавил Джулио.
– В России за усердную службу холопов, бывает, возводят в дворянское достоинство, – вставил Кутайсов.
"Ну нравы! – подумал за спиной хозяина Робертино. – Турки встревают в разговор! Удавил бы!"
– Ну расскажите же мне, расскажите, – сказал наконец Павел. – Ведь вы не знаете, как я люблю ваш орден. Впрочем, нет, постойте. Я думаю, всем будет интересно. Вы ведь сегодня у меня обедаете?
Когда Кутайсов провожал Джулио из кабинета, Павел, покусывая губы, пристально глядел рыцарю в спину.
Холодный весенний Гатчинский парк влил в Джулио недостававшей прохлады.
За купами хмурых акаций блеснула льдом в предзакатном солнце речушка. Джулио остановился, залюбовавшись янтарно-бирюзовой игрой лучей на сморщенном мартовском льду, на осевших, истончившихся сугробах по берегам. И его захлестнуло вдруг странное чувство: стало внезапно чего-то жаль.
Так бывает. Не знаешь, чего именно до спазма жалко, но только стараешься продлить ощущение: оно по-своему сладко.
Речка, выпроставшись из акаций, вилась дальше меж голыми дубами парка, рельефно жилистыми в эту безлиственную пору, и образовывала стеклянные пруды. На первом – Марининском – стояла яхта при полном боевом снаряжении, вмерзшая в лед.
"Вот так, – подумал Джулио. – Галиот".
Акватории пруда как раз хватало, чтобы галиот развернулся и немедленно уткнулся в противоположный берег, да и то при попутном ветре. Зато господство русского флота здесь не вызывало сомнений.
"Великий князь, – думал Джулио. – От слова "величие"… Непонятно, чей сын: то ли польского короля Понятовского, то ли какого-то Салтыкова. Зато понятно, что не Петра III. А если в принце нет крови Романовых, – вспомнились Джулио слова Лораса, – какой сильный козырь в руках царицы! В крайнем случае можно козырь разыграть. А можно до последнего оставить в колоде. Посмертно, в завещании, выложить на стол как причину передачи власти внуку Александру. Так говорил Лорас. Хотя внук тогда, выходит, тоже не Романов? М-да. Ну, все равно. Даже в любовных делах царица оказалась дальновидной".