— Твое слово, батя!
Его голос источал такую теплоту и нежность, звучал с такой пронзительной, до самых печенок, искренностью, на какую способен только преданнейший из сыновей, почитающий родного родителя настолько, что в память о нем называет свой рыбацкий баркас просто и коротко — «Батя».
— Цыц ты, малявка, — огрызнулся философ.
Чтобы удержать ускользавший из рук ящик коньяку, теперь уже в уговоры пришлось вступить искусствоведу.
— Какие могут быть сомнения? Обратимся к фактам, которые, как известно, — упрямая вещь. Ведь мы уже один раз единогласно проголосовали за нее. Так? Так! Да и в самом начале, когда она еще не была назначена кассиршей, кто, как не ты, выставил ей высший балл? Между прочим, твоя шестерка — была единственной! Что же теперь ты сомневаешься? Где твои моральные устои? Или она уже подурнела за эти полчаса?
Искусствоведу нельзя было отказать в иезуитской строгости приведенных доводов. Более того, используя данную аргументацию, он и меня привлекал на свою сторону баррикад. Ведь я сам в немалой степени способствовал тому, что злополучная кассирша — плод моего воспаленного воображения, искусственное создание новомодных избирательных технологий, мой художественный вымысел — превратилась из объекта мифотворчества в реальную претендентку на пост первой красавицы круиза.
— Так то ж была игра. Мы же не всерьез ее избирали, — попытался оправдаться философ.
— Ничего себе игра! Чуть было не оставили меня без причитающейся дозы. Нет, это уже не игра, это — беспощадная правда жизни!
Философ с какой-то безнадежной опустошенностью смотрел в мою сторону, должно быть, пытаясь найти во мне последний оплот обороны. Но чем я мог ему помочь? Эта коза на двух ногах, принявшая обличье кассирши, уже зажила своей, самостоятельной жизнью, никоим образом не зависящей от нас, — вечно страждущих сотворить себе кумиров, тем более таких, за которых проплачено коньяком. Слабым лучом надежды еще теплилась мысль — чем черт не шутит! — что наша писаная красавица прикована с детства к инвалидной коляске. В конце концов, мы ведь так и не видели ее в полный рост, и что она там прячет под столом — одному только Булю известно. Хватаясь как утопающий за соломинку, я обратился к коньячному магнату:
— А не могла бы ваша протеже продемонстрировать нам свою девичью стать?
— Обижаешь, братан! Можешь поверить мне на слово, чувиха, как безотказный джип «Паджеро», рвет по бездорожью — чисто сто пудов.
— Ну, так, для проформы, — примирительно сказал я. Буль нехотя обернулся и, поманив пальцем девицу, обратился к ней ласково: