— Ну что ж, — сразу вспыхнул Голицын, — пожалуй, и лучше так: — война так война! Довольно хитростей, довольно лжи…
— Какая ложь? Какая война? О чем говоришь, князь, не разумею.
— Не разумеете? Ну, так я вам скажу, извольте! Я знаю все, отец Фотий: знаю, как с негодяем Аракчеевым вступили вы в союз; как государю на меня клевещете; одной рукой обнимаете, а другой точите нож; предаете лобзанием иудиным; говорите: «Христос посреди нас», — а посреди нас дьявол, отец лжи. Листы печатные из-под станка выкрали, — да ведь это мошенничество! Как вам не стыдно, отец? Погодите, ужо обо всем доложу государю. Посмотрим, кто кого!
Фотий молчал. Оба хитрые, хищные, стояли они друг против друга, два маленьких зверька, готовые сцепиться в смертном бое, — рысь и хорек.
— Убойся Бога, князь, — заговорил, наконец, Фотий: — за что на меня злобствуешь? От личности твоей я чист, зла на тебя не имею. Господь с тобою…
— Не лгите, хоть теперь-то не лгите! Во второй раз не обманете. Дурак я вам дался, что ли? Говорите лучше прямо: что вам от меня нужно?
— Покайся, останови книги богопротивные, в коих сеется разврат и революция, — начал было Фотий.
— Да сколько же раз мне вам повторять: не могу я ничего остановить! Не меня обвиняйте, а государя.
— Ну, так поди к царю, стань перед ним на колени и скажи, что сам делал худо и его…
— Как вы смеете, — вдруг закричал Голицын и затопал ногами, — как вы смеете говорить так о государе императоре? В революции других обвиняете, а сами же — революционист отъявленный…
— Аз есмь раб Господа моего, Иисуса Христа, послан тебя обличить, да покаешься! — закричал и Фотий. — Предстану с тобою на Страшном суде, обличу, сокрушу, осужу в геенну огненную!
Оба кричали. Анна слушала из-за дверей в ужасе: «Ох, подерутся!»
— Ну, с вами, отец, не сговоришь, — попятился Голицын к лестнице, думая уже только о том, как бы уйти от греха. — Нога моя здесь больше не будет, так и доложу государю. Честь имею кланяться…
— Стой, погоди! Так не уйдешь, не отвертишься! Се, аз простираю руку мою…
— Пустите же, пустите! — кричал Голицын в испуге, стараясь вырвать руку, но Фотий не пускал: одной рукой держал князя, другою поднял крест, и так страшно было лицо его, что вдруг показалось Голицыну, что он сейчас ударит его крестом, как ножом, — убьет.
— Се, аз руку мою простираю к небу, и суд Божий изрекаю на тя и на всех! Много ли вас? Тьмы ли тем бесчисленные? Выходите все! Да поразит вас всех Господь! Отлучаю! Извергаю! Проклинаю! Анафема!
Голицын побледнел. «Сумасшедший!» — промелькнуло в голове его, точно так же, как намедни у государя. Последним отчаянным усилием вырвал он руку и пустился бежать; вверх по лестнице и через все покои дома бежал так быстро, что на груди его орденская звезда прыгала и фрачные фалды развевались.