И, взглянув на него, Голицын почувствовал, что неимоверная тяжесть, которая давила его все эти месяцы, вдруг упала с души.
Принялись обсуждать план действий. Решили так: Пестель с Барятинским едут в Тульчин, чтобы приготовить членов тамошней Управы; Голицын — в Петербург, чтобы постараться соединить Северных с Южными, что теперь нужнее, чем когда-либо. Пестель был уверен, что в Петербурге начнется.
— Вы, господа, там начинайте, а мы здесь: когда в Тульчине караулы займет Вятский полк, арестуем главную квартиру, начальника штаба и главнокомандующего, — этим и начнем…
— Мятежные войска пойдут сначала на Киев, потом на Москву и Петербург. С первыми успехами восстания Синод и Сенат, если не подчинятся добровольно, принуждены будут силою издать два манифеста: первый — от Синода, с присягой временному верховному правлению из директоров Тайного Общества; второй — от Сената, с объявлением будущей республики.
Проговорили всю ночь до утра. К утру вьюга затихла; солнце встало ясное. Замерзшие окна поголубели, порозовели; солнце заиграло в них, — и вспомнилось Голицыну, как на сходке у Рылеева, слушая Пестеля, он сравнивал мысли его с ледяными кристаллами, горящими лунным огнем: не загорятся ли они теперь уже не мертвым, лунным, а живым огнем, солнечным?
В передней денщик завозился: топил печку и ставил самовар.
— Хотите чаю? — предложил Пестель.
— Шампанского бы выпить на радостях, — сказал Барятинский. — Эй, Савенко, сбегай, братец, отыщи у меня в возке кулек с бутылками.
Савенко принес две бутылки. Откупорили, налили. Барятинский хотел произнести тост.
— За во-во… — начал заикаться; хотел сказать: «за вольность».
— Не надо, — остановил его Голицын: — все равно, не сумеем сказать, так лучше выпьемте молча…
— Да, молча, молча! — согласился Пестель.
Подняли бокалы и сдвинули молча.
Когда выпили, Голицын почувствовал, что без вина были пьяны еще давеча, когда говорили о предстоящих действиях; не потому ли говорили о них с такою легкостью, что пьяному и море по колена? «Ну, что ж, пусть, — подумал он, — в вине — правда, и в нашем вине — правда вечная…»
Солнце в замерзших окнах играло, как золотое вино. Но он знал, что не долог зимний день и скоро будет золотое вино алою кровью.
— Лошади поданы, ваше сиятельство, — доложил Савенко.
Голицын стал прощаться. Пестель отвел его в сторону.
— Помните, как вы прочли мне из Евангелия: «женщина, когда рождает, терпит скорбь, потому что пришел час ее, но когда родит младенца, уже не помнит скорби от радости». Наш час пришел. Я себя не обманываю: может быть, все, что мы говорили давеча, — вздор: погибнем и ничего не сделаем… А все-таки радость будет, будет радость!