Когда Ёсиэ выбиралась в город, она не имела денег даже на то, чтобы где-нибудь перекусить. Я совершенно не представлял, где она бродит. Дома ее не оказывалось все чаще, и вечерами Миэко, заждавшись мать, начинала плакать, при этом лицо дочери принимало выражение, разительно отличавшееся от обычного. Я поражался – неужели человеческое лицо в состоянии так сильно меняться? Нижняя губа Миэко, словно обладавшая способностью беспредельно растягиваться, отвисала и, казалось, выражала саму печаль. Я брал дочь на руки и каждый раз, когда она всхлипывала в моих объятиях, утыкаясь головой в подбородок, испытывал невыносимую боль и еще сильнее прижимал ее к своей груди. Наконец Ёсиэ возвращалась домой. От нее пахло вином.
– Что, чуешь запах? Встретила подругу, вот и заболтались. – Ёсиэ как будто оправдывалась, хотя я ни о чем не спрашивал. Потом она впадала в истерику, ее начинала бить дрожь, которая пугала меня более всего. Дрожь доходила до конвульсий. Я видел, что это опасно – оставался один лишь шаг до безумия, и поэтому еще более сократил выходы из дома. Купил письменный стол, чтобы в уединении работать над рукописями. Надеясь получить наконец солидный гонорар, забросил брошюры и взялся писать фундаментальную книгу о здоровье, основанную на новейшей американской науке о питании. Однако этим я только усугублял трудности своей жизни.
* * *
Это произошло год спустя после банкротства – в начале февраля нынешнего года. После некоторого перерыва я зашел домой. Акико не было, она ушла на работу. На столе лежал незапечатанный конверт. Так как жена обычно оставляла для меня толстые пакеты – извещения из суда о привлечении к принудительному исполнению или же требования об оплате счетов, – я сразу же подумал, что бы это могло быть на сей раз? Со странным волнением в груди на всякий случай заглянул в конверт. Оттуда выпал один листок. В верхней его части шрифтом, показавшимся мне мелким, было напечатано: «Заявление о разводе», дальше следовало изложение соответствующих формальностей, разбитое по параграфам. Все они были уже заполнены рукой Акико. Мне оставалось только поставить свою подпись и личную печать. В графу, где указывалась дата бракосочетания, Акико вписала не число подачи заявления о браке, а тот день, когда мы двадцать четыре года назад начали совместную жизнь, – дату, которую я сам, пожалуй, не смог бы вспомнить.
Какое-то время я стоял совершенно ошеломленный. Но не потому, что мне так внезапно сунули под нос этот бланк. Просто вся боль, не отпускавшая меня ни днем, ни ночью, разом выплеснулась наружу. До сих пор я жил с сознанием неизбежности своего пути, где не оставалось места для какого-либо выбора. Сейчас я был поставлен перед лицом иной, все спутавшей реальности. Все вдруг стало неопределенным и неясным, словно окутанным туманом. Неподвижно и бездумно сидел я за столом, погрузившись в оцепенение.