На третий день вечером я написал Ёсиэ письмо – оставались вещи, которые нужно было передать в другие руки, ведь когда-нибудь должна же она заглянуть домой хоть на время. Письмо я написал не в надежде, что Ёсиэ переменит свое решение, а пытаясь как-то осмыслить, как мне жить дальше.
Утром четвертого дня, когда я собирал вещи, из журнала выпал обрывок письма Ёсиэ – по-видимому, черновик. Большая часть его была зачеркнута или стерта, но некоторые места можно было разобрать. «Письменный стол, привезенный вчера,– твой. Впервые здесь появилась вещь, которую ты хотел иметь. Еще чувствуется запах дерева. Ты хотел иметь стол, чтобы на нем писать. Да, это твоя вещь. Когда ты находишься в этой комнате…»
Начало письма было сплошь зачеркнуто. Я долго смотрел на этот новый стол, за который ни разу не пришлось поработать.
Затем я, взяв с собой документы, отправился в районный муниципалитет для оформления своего отцовства. Но выполнить необходимые формальности не удалось. Нужна была книга посемейной записи Ёсиэ и Миэко и регистрационная карточка. Кроме того, мне было сказано, что желательно иметь также и мою книгу посемейной записи.
Когда я вернулся в свой дом, меня ждала там еще одна записка, от Акакио, валявшаяся рядом с заявлением о разводе. Слишком короткая, чтобы назвать ее письмом, записка состояла всего из одной строчки: «Я тебя окончательно разлюбила».
* * *
Жена была у себя в комнате – она простудилась и лежала в постели. Я подсел к изголовью Акико и почувствовал легкий запах ее волос. Взяв подписанное заявление о разводе, Акико устремила на меня долгий взгляд, затем произнесла:
– Спасибо.
Привстав с постели, она отвернулась, подтягивая к себе полукруглую вязаную накидку. Набросила ее на плечи. Затем вновь повернулась ко мне и села, склонив голову. Была видна только глубокая складка между ее нахмуренными бровями.
– Благодарю тебя за заботу в течение этих долгих лет, – сказала Акико, прижав к груди руки. Ее коротко подстриженные волосы растрепались со сна. Они слегка трепетали у висков, образуя подобие дымчатого нимба.
Плечи мои затряслись, я стиснул руки и зарыдал. Впервые жена видела меня плачущим.
* * *
Из раздевалки вышел улыбающийся Дзиро, на нем был купальный халат с разбросанными по белому полю синими картинками – видами сорока восьми приемов борьбы сумо. Он, кажется, был недоволен своей прической – завязанным на макушке пучком волос – и шел, приглаживая рукой волосы надо лбом. Дзиро шагал медленно и производил впечатление совсем другого человека, очень мало похожего на того, каким я видел его на помосте. Фигура сына выглядела внушительно и вовсе не казалась приземистой. Он сказал, что свободен до двух часов, и я пригласил его пообедать.