— Краем уха, — улыбнулся в ответ Алексей.
— Ну вот, поэтому, наверное, он изначально лишил ее голоса. Но она красивая, правда?
«Ты красивее…»
Нико согласился с сербкой. Место виолончели — за прозрачным колпаком. Он даже представил ее в углу кабинета, где обычно располагается государственный флаг.
Он не стал торговаться, заплатил столько, сколько запросила хозяйка. Потратил все деньги, осталось лишь на дорогу.
Упаковав инструменты в футляры, он вышел из дома. Огляделся.
Этот дом стоял недалеко от еврейского кладбища, а район назывался — Грбавица-1.
Наблюдательная хозяйка, вышедшая из дому проводить гостя, спросила:
— Был здесь раньше?
— То тако, — он продолжал говорить по-сербски. — Воевал здесь два года назад.
Тогда по периметру кладбища проходила 1-я огневая линия противника с четырьмя дотами, в глубине были расположены еще три дота. Отсюда велись артиллерийские и пулеметные обстрелы сербских позиций и жилых кварталов Грбавицы.
— Ты русский? Как же я сразу не догадалась. Пришел к нам добровольцем. Тебя Нико зовут?
— Да.
— Я слышала о тебе много хорошего.
Его никто не вербовал, ни от чего не гарантировал. Он получал столько, сколько боец регулярной армии на соответствующей должности: в два раза меньше средней зарплаты в Югославии в 1992 году, которая составляла пятьдесят тысяч динар.
Нико вздохнул.
— Жаль сразу расставаться с этими местами. Красиво здесь. Может быть, сдашь мне угол? Подумай.
Она опустила глаза и снова пожала плечами:
— Почему нет?
День катился к вечеру, когда Алексей во второй раз открыл дверь дома Божко, а внутрь проникли последние отблески спешащего за горизонт солнца.
Эти две недели были самыми счастливыми в его жизни. Он и Лея любили друг друга, точно зная, когда наступит конец света: любовь и ностальгия вещи несовместимые.
И вот сейчас, как и тринадцать лет назад, Нико взял инструмент в руки. Как и тогда голос одиннадцатой скрипки звучал, казалось, из древней Кремоны. Он наиграл отрывок из знаменитого Каприччо номер 24 ля минор… Завороженный звучанием виолы, которую он не решился назвать скрипкой, вполуха слышал хозяйку, расхваливающую свой товар, будто кастрюли продавала.
Он вполглаза видел вытянувшиеся лица камерунского полицейского и его коллеги из таможни. Песчаные тюрьмы, которые они выстроили, развеяли звуки альта, мастерство, с которым Нико исполнял каприччо.
Его одноклассников не тянуло на улицу так, как его. Два часа каторги на скрипке и час на фортепиано, которое называлось «обязательным», и он был свободен. Он заслуживал свободу, а его одноклассники, по его глубокому убеждению, — нет. В конце концов занятия музыкой он назвал заточением, а остальное время — часами освобождения, и так продолжалось изо дня в день семь лет подряд. Но когда ему приходилось слышать, как дела, — он отвечал: «Лучше, чем учеба».