Он встал на колени и посмотрел на нее. Она лежала, закрыв глаза рукой, другая ее рука была откинута, груди поднимались и опускались.
Он нашел одно из одеял, встряхнул и накрыл ее.
– Ты в порядке? – спросил он, склоняясь над ней. Она промолчала.
Он нашел фонарик и посмотрел на свою ладонь. Из овально расположенных свежих ранок бежала кровь.
– Христос и Веи, – сказал он. Он полил это место водой, вымыл с мылом и высушил. Оглянулся в поисках аптечки первой помощи и не смог ее найти.
– Ты взяла аптечку? – спросил он.
Она ничего не ответила.
С поднятой вверх рукой, он нашел свой вещмешок, открыл его и достал аптечку. Сел на камень и положил аптечку на колени, а фонарик – на другой камень, рядом.
– Животное, – сказала она.
– Я не кусаюсь, – сказал он. – И я не пытаюсь убить.
Христос и Веи, ты думала, что пистолет заряжен, – он распылил на ладонь исцелитель, сначала тонкий слой, потом толстый.
– Скотина, – сказала она.
– Ну, давай, – сказал он. – Уж не начинай этого опять. Он развернул бинт и услышал, что она поднимается с земли, услышал, как зашуршал ее комбинезон, когда она снимала его.
Голая, она подошла, взяла фонарик и пошла к своему вещмешку, вынула мыло, полотенце, комбинезон и пошла вглубь расщелины, где за несколько дней, до этого она сделала ступеньки из камней, чтобы выходить с той стороны к ручью.
Он в темноте наложил повязку, потом нашел на земле, около ее велосипеда, ее же фонарик. Он поставил велосипед рядом со своим, собрал одеяла и устроил два спальных места, как обычно; потом положил свой мешок рядом с ее мешком, поднял пистолет и обрывки ее комбинезона. Пистолет он положил себе в мешок.
Из-за темного каменного утеса, сквозь черные неподвижные листья, выглянула луна.
Она не возвращалась, и он начал бояться, что она ушла пешком.
Наконец она вернулась. Положила мыло и полотенце в свой мешок, выключила фонарик и забралась между одеял.
– Я возбудился, когда ты оказалась подо мной, – сказал он. – Я всегда желал тебя, а эти последние недели были просто непереносимыми. Ты знаешь, что я тебя люблю, знаешь?
– Я пойду одна, – сказала она.
– Когда мы доберемся до Маджорки, – сказал он, – если мы туда доберемся, ты можешь делать все, что хочешь, но пока мы туда не добрались, мы будем держаться вместе. Да, Лайлак?
Она не ответила.
Он проснулся от странных звуков, взвизгиваний и болезненного хныканья. Сел и посветил на нее фонариком, она закрыла руками рот, и по ее лицу бежали из закрытых глаз слезы.
Он подбежал к ней, склонился, потрогал ее лоб.
– Лайлак, не надо, – сказал он. – Не плачь, Лайлак, пожалуйста, не надо, – она плачет, подумал он, потому что он сделал ей больно, может быть, изнутри.