– А я-то думала, что знаю его хорошо, что за шесть лет жизни в обществе узнала все его пружины, и что простота и патриархальность нравов в отцовском приходе – все это уже устарело. И я поплатилась: обо мне стали болтать и вываляли мое имя в грязи.
– Окажите мне честь считаться вашим другом – до тех пор, пока вы не сочтете меня достойным более нежной привязанности – и я защищу вас от всех ошибок, которые совершают по неопытности. Я бы не хотел, чтобы и на самую малую малость вы были более светской, чем сейчас. У меня хватит житейской мудрости на нас обоих – той мудрости обитателей Мэйфера и Белгравиа, которую ангелы на небесах зовут глупостью.
Он проводил ее до кареты, но, прощаясь, не просил позволения навещать ее.
– Я скоро уеду, – сказал он, – но, надеюсь, осенью мы с вами встретимся.
– Вы уезжаете за границу?
– Да, наверное, но я еще не решил, куда. Я напишу вам оттуда, где буду, если позволите.
– Буду рада вашему письму, – сказала она ласково, – я очень рада, что мы снова друзья. – И на этом они опять обменялись крепким рукопожатием и расстались, почти признавшись друг другу в любви.
Грейс вернулась домой, сияя от радости. Он всегда ей нравился. Его холодность уязвляла ее в самое сердце. Но теперь он снова был у ее ног, и она уважала его за былую холодность и отчужденность. Корыстолюбец использовал бы к своей выгоде то, что общество ее отвергло, он бы еще усерднее преследовал ее, пока над ней тяготело осуждение. И ее трогало то, как Холдейн сразу сдался на милость, не в силах противиться ее обаянию, взгляду, голосу, которые он так любил. И еще – как он не смел встретиться с ней и мучился сомнениями.
Профессия мистера Фонса, особенно с тех пор, как он оставил Скотланд-Ярд, заставляла его общаться преимущественно с людьми из высших классов общества. К его услугам обращались в самых деликатных ситуациях, что позволило ему ближе узнать некоторых из наиболее сильных мира сего и государства и он знал Книгу Пэров так же хорошо, как если бы его собственное имя было начертано на этих золотых скрижалях.
Его клиенты-аристократы оставались довольны: он был столь же доброжелателен, сколь проницателен и достоин доверия. Он никогда не приводил в смущение избранных мира бестактными намеками. Он относился снисходительно к самым неприглядным поступкам, когда обсуждал их с семьей провинившегося. Он мог обратить отцовский гнев в жалость, и мошенничество представало в глазах раздраженного родителя как проявление юношеской ветренности, проистекающей из недостатка ума, а не моральной ущербности. Но он всегда был на страже правды и справедливости и призывал к великодушию, если дело касалось женщины. Если надо было восстановить справедливость, если дело шло о нарушении обещания, Фонс становился защитником жертвы. Его такт умиротворял уязвленную родительскую гордость и позволял мужу вернуть себе самоуважение, если ему изменила жена. Люди любили Фонса, клиенты верили ему и открывали сокровенные семейные тайны, прося совета и помощи. Он был хорошо знаком с жизнью мужской половины общества и среди наиболее испорченных его чад числил и Ричарда Рэннока, полковника Ланаркширского полка в отставке. Покинув Гровенор-сквер с тщательно запечатленной в памяти историей леди Перивейл, причем для этого ему не потребовались записи, способствующие лучшему запоминанию, он был почти убежден, что клевета, от которой пострадала миледи, была следствием сознательного вероломства ее отвергнутого поклонника. Фонс знал, что Рэннок способен на жестокие и нечестные поступки, каких он немало совершил в течение своей внезапно прервавшейся карьеры. В этих случаях Рэннок был беспощаден, как ястреб на голубятне. Фонсу было известно финансовое положение Рэннока, а оно в последние десять лет стало просто отчаянным. Каким-то образом он ухитрялся заводить дружбу с молодыми, знатными и состоятельными людьми, известными своим простодушием и доверчивостью. Изменчивый, непредсказуемый в поступках Рэннок вел себя как ловец людей. Его зоркий взгляд все видел, а голодный клюв всегда угрожал ничего не подозревающей жертве.