Для Ионы это был удар: оказывается, за те пустые дни, что он прожил, по его делу проведено серьезное дознание. Неужто они расспросили и аббата Гримо, и прочих, чьи имена, возможно, сейчас прозвучат?
— Я хотел бы, господин Мильк, попутно задать вам вопрос, не имеющий отношения к делу. Вы еврей, не так ли?
— Да, — ответил Иона, словно стыдясь, впервые в жизни, своей национальности.
— Во время оккупации вы находились здесь?
— Да.
— Вы помните, что определенный период времени немецкие власти обязывали людей вашей национальности носить на одежде желтую звезду?
— Да.
— Как же случилось, что вы такой звезды не носили и вас тем не менее не тревожили по этому поводу?
Чтобы сохранить спокойствие, Ионе пришлось вонзить ногти в ладони. Что он мог ответить? Отречься от своих близких? Он никогда не чувствовал себя евреем.
Он никогда не считал, что отличается чем-то от тех, кто его окружал на Старом Рынке, а они, благодаря его светлым волосам и голубым глазам, и не подозревали, что он принадлежит к другой расе. Он не носил желтую звезду не для того, чтобы их обмануть; он рисковал попасть из-за этого в концентрационный лагерь или быть расстрелянным. Но он шел на риск сознательно: ему хотелось быть как все. Все это раскопал не комиссар, который его не знал. И не Баскен, находившийся в то время в немецком плену. Это рассказал кто-то другой, кто-то с рынка, один из тех, кто каждый день сердечно с ним здоровался.
— Ваша жена знала, что вы еврей?
— Я ей об этом не говорил.
— Это могло изменить ее решение?
— Полагаю, нет.
При этих словах он с горечью подумал об арабе, с которым она провела ночь.
— А ее родители?
— Я не думал об этом.
— Ну ладно. Вы говорите по-немецки?
— Нет.
— Ну а по-русски?
— Когда-то я говорил по-русски с родителями, но теперь все забыл — только понимаю немного.
Какое отношение это имеет к исчезновению Джины?
Скажет ли наконец комиссар, что у них есть против него?
— Ваш отец приехал во Францию во время революции как эмигрант?
— Он был в германском плену, и когда в восемнадцатом году подписали перемирие…
— Мы называем это эмиграцией, поскольку он не вернулся сразу в Россию. Я думаю, он принадлежал к какой-нибудь белой группировке?
Иона смутно помнил, что сначала Шепилович записал отца в какой-то политический союз, но тот активности не проявлял и целиком отдался рыботорговле. Не дожидаясь ответа, комиссар Дево продолжал:
— И все же в тридцатом году он без колебаний вернулся на родину. Почему?
— Он хотел знать, что стало с пятью моими сестрами.
— Он давал о себе знать?
— Никогда.
— Ни в письмах, ни устно, через друзей?