Старушки опять ласково запереглядывались, и по морщинистым добрым их лицам пробежала печальная тень. От одной к другой. Как платками поменялись.
— А вы между собой тоже родственники?
Обе заохали смущенно:
— Никакие не родственники. Соседки. Дома рядом. Прожили соседками и в землю рядышком ляжем.
Мне уж давно местечко присмотрено. Только сперва я, Ксюша, а потом уж и ты.
— Нет уж, Акуля, сперва я, а ты меня догоняй.
Тихий, доверительный разговор, любо-дорого послушать. Михаил Алексеевич принес закуски: мне пиво, а старушкам — графинчик рубинового вина, хотя они ничего не заказывали.
— Горячее подавать? — спросил у меня официант.
— Подавайте с богом.
Старушки оживились, разлили в рюмочки по наперстку, поклонились мне одновременно, выпили и утерлись ладошками, сухими, как зола. Какая прелесть! С места бы не встал. Я тоже выпил пива и зажевал черным хлебушком.
Петя Шутов танцевал третий танец все с той же девицей и на меня не смотрел, зато она поглядывала.
Да и я поглядывал. Красивая девушка — ноги, грудь, томное запрокинутое лицо, волосы пышной короной — все при ней, и к Пете жмется, обвивает его ивой плакучей.
Тем временем одна из старушек развязала узелок, который она прятала неизвестно где, разложила на столе помидоры — каждая помидорина с голову ребенка — вяленую рыбу, крупные темно-синие сливы, сочащиеся желтым светом три груши.
— Кушай и ты, солдатик, — сказала мне. — Все свое, не купленное. Угощайся!
Я не стал манерничать. Старушки вторично разговелись. Я отведал их угощения, и они посчитали возможным начать расспросы.
— Ты откуда же будешь, сынок?
— Из Москвы. Из самой первопрестольной.
— Ое-ей! Да, к нам многие из Москвы ездют, у нас тут хорошо, видал небось. А где же супруга твоя?
Дома осталась?
— Дома. За хозяйством приглядывает.
— Это верно, уж вот как верно. Нельзя хозяйство оставлять без присмотру. Мало ли озорников. А у тебя, что ли, дом большой?
— Не дом, квартира. Нет, небольшая, но обстановка богатая: два ковра, телевизор цветной, библиотека, ну и по мелочи есть кое-что. Жалко, если упрут.
— А то нет. Еще как жалко. В том годе у Архиповны воры козу увели, так ведь, считай, из самой проруби бабу вытащили, топиться хотела. Так уж убивалась сердечная, так горевала. Коза-то уж старая, без молока, кожа да кости. Все равно жалко. А тут — ковры. Еще бы!.. А жену-то хорошую взял, без обмана?
— Ничего. Незлая.
— Вот — самое первое дело, чтобы незлая. Это ведь от злой жены не то что в прорубь — на небеса подымешься. У Михаила Алексеевича злая жена, ох, злая. Так он, страдалец, теперь на два дома стал жить, другую себе кралю завел, парикмахершу из ателье, Любку. И та не лучше. Только и счастья, зад на лошади не объедешь.