– Ника, успокойся. Ты не виноват.
– А кто? Бог? Дьявол? Кто отнял у меня мою единственную любовь?
– Я не знаю. – Ирка понурилась. Глаза ее были сухими, нервы на пределе, она не могла спать, есть, думать, она так и не поняла до конца, что ее брата уже нет в живых. – Я знаю только одно: смерть – это не конец. Это начало или продолжение, но только не конец.
Она на секунду успокаивающе приобняла Нику и вышла. В соседней комнате спала мама, напичканная корвалолом, Ирка накрыла ее одеялом и села рядом. Труднее всего сейчас именно Леле – потеря ребенка горе для любой матери, а похоронить единственную отраду… Лешка всегда был для нее чем-то большим, чем просто сыном, он был продолжением ее первой любви. Ее идолом, ее вселенной. Ирка знала, что Леля любит его больше, чем ее, и в детстве страшно расстраивалась из-за этого, но когда выросла, смирилась. Лешка – дитя любви, она же – дитя расчета. Ничего не поделаешь.
Получив известие о смерти сына, Леля не поверила. Не верила она, пока ехала в Москву, не верила, когда увидела зареванную дочь, не верила, входя в морг. Поняла, что Лешка умер, только когда увидела его белое в синих ссадинах лицо, закостеневшее тело, безжизненные, переломанные руки. Тогда она без памяти рухнула на кафельный пол. И так долго не приходила в себя, что все уж подумали, не отправилась ли мать вслед за сыном.
Наконец Леля очнулась. Она не заплакала, не закричала. Безжизненным голосом скомандовала Ирке: «Будем кремировать. Я не хочу, чтобы моего мальчика ели черви. Лучше огонь». Потом вышла из морга, села на улице на землю и замерла.
Хоронили они Лешку в Ольгино. На старом церковном кладбище, по соседству с могилой прадедушки, рядом с которой рос декоративный шиповник, давным-давно посаженный Лешкой.
Было тихо. Безветренно. Дождливо. «Погода плачет, когда хорошего человека хоронят», – так говорили в их краях. Куст шиповника выглядел траурно, его бутоны поникли, листья потемнели. Ирка без зонта стояла под дождем, и слезы на ее лице перемешались с каплями влаги, падающими с сумрачного неба. Леля держалась за руку Марата, дед с бабкой – друг за друга. На скамье тихо плакала Валя, рядом с ней сидели, крепко обнявшись, Машуня с Коляном. Ника стоял на коленях и перебирал в пальцах горсть темной, влажной земли. Он не заметил, что промок, что его серебристые штаны стали грязными, а конец шарфа окунулся в лужу. Он не видел окружающих. Не ощущал времени. Ника разминал пальцами землю, монотонно, словно перебирал четки, и вспоминал свое детство…
Родился он в Ленинграде, отец его был известным театральным режиссером, мать – скрипачкой. Жили они в центре, в прекрасной трехкомнатной квартире, уставленной антикварной мебелью. Отец, замкнутый, серьезный человек в очках, постоянно пропадал в театре либо, если был дома, в мире своих грез. Он мало интересовался сыном, совсем не интересовался бытом, а мать, напротив, всю себя отдавала дому и семье. Она любила маленького Нику за двоих – и за себя, и за мужа. Девочкой она подавала большие надежды, повзрослев, надежды оправдала – зокончила консерваторию, успешно выступала и имела шансы на блестящую карьеру. Однако, влюбившись в уже известного режиссера, мама вышла за него замуж, махнула рукой на выгодный загранконтракт и посвятила свою жизнь мужу. Когда же родился Коленька, она навсегда отказалась от своего призвания и целиком окунулась в материнство.