Холостяк (Бов) - страница 2

— Он хотел бы, несомненно, чтобы мсье, как все приезжающие, что-нибудь пожертвовал бедным.

— Но я не приезжающий. Когда четыре года живешь в городе, то, мне кажется, можешь считать себя постоянным жителем. Пойдите, скажите ему, что я не приезжающий и что я не нуждаюсь в том, чтобы ко мне приходили просить милостыню. Я сам знаю, что мне делать.

Альбер Гиттар был вспыльчив. Часом позже, размышляя об этой сцене спокойнее, он не мог понять причины своего раздражения. Он был, скорее, человеком мягким. К несчастью, ему, словно избалованному ребенку, часто случалось заводиться по совершеннейшим пустякам. Преувеличивать мельчайшие события, придавать простому визиту видимость покушения на неприкосновенность своего жилища — было развлечением в его монотонной жизни. Вскоре после ухода мсье Буррета, он, кстати, первым же и раскаялся в своем поведении. Страх, что его отказ принять участие в благотворительности мог быть неправильно воспринят в высших кругах и, таким образом, вызвать неприятности, добавленный к угрызениям совести, привел его к решению поправить дело. Он приказал отослать чек в приют Монвермей. Отдохнув, он позабыл об этом происшествии и думал исключительно о предстоящем визите к Пенне.

Альбер Гиттар, по стечению обстоятельств, на которых здесь было бы слишком долго останавливаться, нажив состояние, уже лет десять как был на покое. Он мог бы еще более обогатиться, если бы захотел, поскольку торговля, переданная в руки племенников, никак не приносила прежних доходов. Но, полагая себя человеком дальновидным, он считал, что жизнь не должна быть посвящена исключительно одному труду и что в мире этом были радости, которые следовало вкусить раньше, чем станет слишком поздно. Этими радостями были любовь и искусства. Сладость грез. Он думал, что с того дня, как он оставит управление торговлей, они разом явятся ему и первым его разочарованием стало то, что ничего не произошло. Он приобрел в окрестностях Ниццы виллу «Коммодор», которою назвал так потому, что из окон ее виднелось море и, при некотором воображении, ее можно было сравнить с неким коммодором, наблюдавшим океан. Не имея каких-либо устремлений, ни близких, он думал только о том, чтобы жениться на утонченном существе, которое бы любило музыку, поэзию, живопись, с которым он мог бы путешествовать по свету. Он хотел женщину своего возраста, не обязательно, чтобы она была особенно красивой или хорошей хозяйкой. Он не требовал, чтобы та обладала выдающейся красотой, которая бы могла удовлетворить его тщеславие. Он требовал всего на всего, чтобы его будущей спутнице было приятно его общество. Ему не важно было окружить себя заботой и любовью. Таким образом, он искал себе пару совершенно беззаинтересованно. Мадам Пенне как раз и воплощала его идеал. Она была чуть младше его. Большие голубые глаза светились молодостью, а ее преждевременно поседевшие волосы над гладким и словно бы опаленным солнцем лицом, скорее казались выцветшими от света и свежего воздуха. Ей нравилось говорить, что в жизни у нее было много разочарований, что замужество не было тем, что представляешь себе юной девушкой. Но в то же время, она выказывала определенное простодушие, определенную радость от занятий второстепенных, которые странно контрастировали с ее словами. И она сознательно провоцировала это противоречие, которое ей было приятно видеть замеченным, поскольку уже многие годы, как у нее на это был готовый ответ. Из этой философии следовало, что жизнь, несмотря на неудобства, не разменивала минуты счастья, что всегда, даже в моменты отчаяния, следовало думать о неприятностях, которые одолевали твоих друзей. Кроме того, в ней было то очарование, что она не скрывала от мужа тех разочарований, которые он ей принес, и за которые она добродушно возлагала на него ответственность, что, к тому же, казалось, ни в коей мере того не возмущало. Он был отставным полковником, худой, желтый, совершенно лысый. Когда он говорил, он не мог удержаться, чтобы не вспомнить тех лет, что он провел в колониях. Чувствовалось, что эта жизнь на других меридианах оставила в нем глубокий отпечаток и что на французские нравы он смотрел чуть ли не глазами индокитайца. Каждый раз, когда он заговаривал о Европе, а это возвращало к 1900 году, дате, когда он женился, чтобы тут же уехать, и с той поры до нынешнего дня у него был пробел, это производило странное впечатление. Казалось, неизвестно отчего, что он заслуживал снисхождения. Его прощали за то, что он ничего не знал о войне, не знал, насколько были горестны те четыре года, что она продолжалась. К тому же, в отношении к жене у него не было никакой предупредительности. Выражала ли она желание, которое он совершенно не торопился удовлетворить, и, что особенно шокировало Альбера Гиттара, он так мало заботился о своей жене. Последний не допускал и мысли, что ему недостает галантности. Он полагал, что его глубокое знание женских сердец доказывало то, что он при всяком случае их жалел, если не в открытую, то, по крайней мере, так, чтобы им не удалось не заметить, что он заботился о них. Что касается мадам Пенне, он все же не осмеливался этого делать, хотя и умирал от желания, из страха перед ее мужем. Он ждал, уже давно, благоприятного случая. Но каждый раз, когда ему казалось возможным рискнуть, он столько колебался, что упускал эту возможность раньше, чем успевал что-либо предпринять, благо, чтобы не досадовать на себя, он заключал, что то был не единственный случай. В общем, он молча страдал оттого, что его идолу воздавалось столь малое почтение. Все его любовницы — он их лелеял, он удовлетворял их малейшие желания. Он со всеми сохранил трогательные отношения и, когда он совершал новую победу, его первой заботой было дать новой избраннице знать, что он находится в переписке со своими бывшими подругами. Ему хотелось, чтобы Лили Мензос, например, или мадам Лаплант, или еще малышка Жозет Юнг шепнули на ухо мадам Пенне о его достоинстве и деликатности. К тому же, он бы не преминул их попросить об этом, если бы случай вновь привел их в Ниццу. Лишь единственный раз он столкнулся с женщиной лицемерной и притворной. До сих пор он помнил все детали этого приключения. Эта женщина, — он сделал все, чтобы позабыть о ней, — до сих пор ежедневно являлась ему в мыслях образчиком вульгарности.