А как было потом? Ах, да. На следующий день по дороге в Куронн Жан-Жак увидел учителя, караулившего автобус у въезда на мост.
– Фидель Кастро! Мама, останови.
Он сходил за ним.
– Мне очень неловко, мадам, но мою машину отремонтируют не раньше конца месяца.
Подвозить его туда и обратно стало привычкой. На пляже они разлучались. Он присоединялся к молодежи и стукал мячом. Она располагалась на песке и занималась Ивом. Жан-Жак был страшно горд. Особенно в тот день, когда его приняли играть в волейбол, а уж когда учитель заплыл с ним в море – и подавно.
Я смотрела, как они уплывали, не спуская глаз с Ива, которого так и тянуло к воде. Видела, как они превратились в две черные точки на горизонте. Мне стало страшно. Когда они вернулись, я обрушилась на Жан-Жака:
– Ты надоедаешь мосье Марфону…
– Нисколько. Жан-Жак превосходный пловец.
– Он заплыл слишком далеко.
– Вы беспокоились?
– Нет… Нет…
– Это моя вина. Извините. Я больше не буду.
Он говорил с видом провинившегося мальчишки. Она улыбнулась ему, как улыбаются большому ребенку, который так же мало отвечает за свои поступки, как и ее дети. Он присел на песок. Жак тоже. Он говорил в основном с Жан-Жаком – о будущем учебном годе, о переводах с латыни.
– Тебе придется заняться комментариями Юлия Цезаря «De bello gallico».[5]
– Это интересно?
– Да.
– А трудно?
– У тебя получится…
Он давал мальчику советы, объяснял, рассказывал. Время от времени Жан-Жак задавал вопросы.
Я слушала. Я всегда горевала, что не получила настоящего образования, и считала это ужасным упущением. Жан-Жак знает куда больше моего. Мне за ним уже не угнаться, даже если я буду читать все его учебники и пособия. Я узнаю массу вещей, но пробелы все равно остаются. Он хорошо говорил, учитель. С Луи мы говорим только об одном: его работа, деньги, счета. И вечно одни и те же слова!
– Вы будете учить его греческому, мадам? – спросил учитель.
– Я не знаю.
Греческому? Уже латынь, когда Жан-Жак занимался в шестом классическом, была для меня за семью печатями.
– А как считает его отец?
Луи? Он не больно интересовался учебой детей. Он даже подшучивал над сыном и прозвал его «Ученый Жан-Жак». В прошлом году она спрашивала, что он думает об этой злосчастной латыни. Он ответил: «Почем я знаю… пусть делает, что хочет».
– Мы об этом не говорили. Он так мало бывает дома.
– Ваш муж, кажется, каменщик?
– Да, точнее – штукатур. Он работает сдельно. Это страшно утомительно.
– Я знаю.
Разговаривая, он смотрел на ноги Мари, на ее ногти, блестевшие под солнцем, словно зеркальца. Она утопила пальцы в песок, чтобы спрятать их от его взора, из чувства стыдливости, тем более нелепого, что была, можно сказать, совсем голая – в купальных трусиках и лифчике. А перед этим она наклонилась стряхнуть песок с Ива и не испытала ни малейшего стеснения, когда стоявший перед ней молодой учитель отвел глаза от ее груди, приоткрывшейся в вырезе лифчика.