И снова карета подпрыгивала и тряслась на ухабах, выворачивая путешественников наизнанку. Только ухабы теперь были польские, а пассажиры именовались посольством светлейшего правителя Северороссии ко двору ее величества королевы Англии Елизаветы I. Это были государственный канцлер и наместник Эстляндии барон Оладьин и его советник – командир Эстляндского полка рыцарь Назаров.
Конечно, куда как приятнее было бы плыть сейчас на корабле по спокойным в конце июля водам Балтики. Но там, где благоприятствовала природа, препятствовала политика. Оладьин всерьез опасался, что шведский флот заблокирует проливы Каттегат и Скагеррак и будет задерживать все североросские суда, не имеющие грамот царя Василия. Поэтому посольство, сопровождаемое небольшим эскортом кавалеристов Дашевского, покинуло армию, скорым маршем идущую на Петербург, и пустилось в долгий путь через Нарву, Таллин и Ригу, сданную Вайсбергом литовскому гарнизону, через Каунас и Варшаву, где хитрый Оладьин умудрился встретиться с польским королем Стефаном Баторием.
Сейчас путешественникам оставалось несколько часов до прусской границы, откуда их путь лежал в Копенгаген, чтобы уже из датской столицы на корабле достичь берегов туманного Альбиона. Петр был откровенно рад возможности столь длительного путешествия по знаменитым городам Северной Европы. Хотя уже в Каунасе он заметил, что черт, объединяющих эти города, много больше, чем различий. И во всех он узнавал тот Петербург, в который попал без малого два года назад, – все это была одна западноевропейская цивилизация, объединенная тысячью незримых связей.
В мире, откуда явился историк, события следовали иному сценарию. Собственно, и тамошнюю Россию европейской державой можно было считать достаточно условно. Там Ливонская война была, возможно, первой попыткой Москвы заявить о себе как о серьезном игроке в европейском концерте. До того страна скорее оборонялась от натиска с Запада, направляя вектор развития на Восток – кстати, весьма небезуспешно: территории, присоединенные при том же Иване Грозном, существенно превышали любые мыслимые приобретения в Европе. Но Запад манил – пуд русского хлеба стоил в Гамбурге раза в четыре дороже, чем в Москве. Торгуй, обогащайся! Но на пути лежали Швеция, Ливонский орден, Литва и Польша, снимавшие все с этой торговли сливки. Иван IV предпринял отчаянную – и поначалу успешную – попытку прорваться к морю. Ливонский орден, уже давно не представлявший реальной военной силы, пал за три года. Но дальше начались сложности: против России, не желая усиления соседа, выступила Литва. Не в состоянии справиться в одиночку, она объединилась с Польшей. Силы московского царя не смогли сопротивляться такому напору – возможно, непоследнюю роль здесь сыграло ослабление страны и армии опричниной и репрессиями. Так или иначе, но Москва потеряла все западные приобретения. Земли, захваченные в Прибалтике, были поделены между Речью Посполитой и Швецией. Стокгольм прихватил земли, прилегающие к Неве, за которые давно спорил с Новгородом и которые надолго стали шведской Ингерманландией. Заканчивал Ливонскую войну уже Борис Годунов, сумевший после весьма неудачного для России последнего ее этапа выторговать вполне приличные условия. Потом Смута, воцарение дома Романовых… Весь XVII век Москва направляла помыслы на приобретение южных и восточных земель. Крымские походы стали, можно сказать, частью национальной традиции. Из западноевропейской политики Москва ушла, закрывшись доктриной изоляционизма. До Петра Великого – но это уже другая история… Петр еще раз проверил выкладки и стал переносить их на ситуацию, сложившуюся в этом мире.