Эрвин уже почти два года носил за спиной ранец. Однако, несмотря на то что опыта у него было больше, чем у многих офицеров, дальше чина взводного унтера он не подвигался.
Эрвин не скрывал, что он — «соци». Это вовсе не значило, что он был членом социал-демократической венгерской партии. Отнюдь нет. Эрвин — совсем другое: он социалист индивидуалист. Барин-пролетарий. Кому не нравятся его прямые горькие слова — пусть не слушает.
Когда лейтенанту Фрею пришлось в первый раз встретиться лицом к лицу с Эрвином, он процедил сквозь зубы, что «не потерпит в своей роте политиканов». Это было сказано перед строем. По второй шеренге неслышно прошелестел смех. В первой только переглядывались, но так, что даже ресницы не дрожали. Разве понимает маленький лейтенант, что значит третий год войны?!
Эрвин откровенно говорил об этом капитану Альвинцу, бывшему командиру батальона, который если и не одобрительно, то все же молча выслушивал вольноопределяющегося.
— Эта война, капитан, одна из самых нелепых и ненужных войн в истории человечества. Наблюдая солдат, я пришел к заключению, что они уже начинают отрезвляться от той шумихи, которой задурманивали им головы военные оркестры и патриотические ораторы в казармах и на перронах вокзалов, откуда отправляют эшелоны на бойню. Солдаты начинают принимать человеческий облик, и воинская дисциплина сходит с них, как летний загар.
Восхищаясь в душе этими плавными фразами, Эрвин в свободное время заполнял ими письма, которые он писал в столицу своему бывшему университетскому профессору, поощрявшему его свободомыслие.
Капитан Альвинц слыл либеральным офицером. С вольноопределяющимся его сближала почти годичная фронтовая жизнь. Считая Эрвина оригинальничающим пустословом, он многое спускал ему за стойкость в бою. Но, однако, предусмотрительно вычеркивал каждый раз его имя из списков производств в офицеры, рассчитывая на то, что какая-нибудь шальная пуля расправится с болтуном.
Эрвин лежал в цепи. Уже шестой раз был он сегодня на том же самом месте. Батальон приближался к критической точке. Ровная вершина холма круто нависала над ними, как карниз башни. До того они продвигались в «мертвом пространстве», защищенном от пуль, где их ничто не тревожило, кроме редкой и вялой пристрелки русских батарей.
Теперь они осторожно ползли, плотно прижимаясь телами к колючей щетине скошенного поля. По гребню холма, шагах в семидесяти пяти, тянулись укрепленные окопы русских с проволочными заграждениями.
Приближались решительные минуты. Эрвин потянулся за фляжкой с ромом и глотнул горькой, обжигавшей жидкости. Горячая волна пробежала по его жилам. Но голова оставалась ясной. Он осмотрелся. Неподалеку лежал окоченевший труп еще утром убитого солдата. Дальше — обезображенное тело русского офицера,